внешность не арийская да еще партизан, а их сразу ставили к стенке, если бы это были немцы. Но оказалось, что в это время на рынке патрулировали румыны, нация вороватая, корыстолюбивая и пофигисткая Что им до немцев? Их там самих держали за «унтерменшев» – полуарийцев. Бабушка упала на колени крича: «Нет, пан! Нет! Не партизан!» Я, как потом рассказывал отец, вцепилась ему в ногу и, зажмурившись, вопила-визжала благим матом на уровне ультразвука. Крики бабушки, мои вопли, хмурая толпа, постепенно подтягивающаяся к месту происшествия и так же хмуро повторяющая, что мол: «Нет, нет, это не партизан», и, самый решающий довод – колечко бабушки и комочек смятых денег, решили дело тем, что отцу вломили по шее и отпустили. Да и сам трусоватый румынский патруль еще не достаточно отоварился на рынке. Конечно, продолжать путь мы не стали, быстренько вернулись домой, мое детское восприятие уже приняло этот ужас как совсем далекий и даже интересный эпизод. А еще говорят, что детская психика ранимая, деликатная, чувствительная! Да у детей потрясающая способность к адаптации, вытеснению из памяти неприятных воспоминаний, и дети, к счастью, не страдают из-за быстротечности времени. Наоборот, им оно кажется бесконечным, в сутки вмещается масса дел, это происходит очень долго, у меня, например, почти до 55 лет, потом вдруг замечаешь, что время бежит с калейдоскопической скоростью, как год за три: не успеешь оглянуться – хоп! день и прошел!

Когда же мы вернулись после случая «партизан, партизан!», и папа дома снял кепку, его волосы были уже не смоляными, а черно-бурыми, соль с перцем. Потом он начал быстро седеть, и я его помню уже только с голубовато-белой гривой на голове. Этакая снежная шапка, густая-густая и волнистая. А дядя Миша вернулся потом с войны, в плену он не был, а воевал все время кашеваром, недаром он ростовчанин. Но на войне как на войне – могут погибнуть и кашевары, он имел несколько ранений и умер от военных ран даже раньше своего старшего брата, т.е. моего отца.

Вот прошло более шестидесяти с лишним лет, а военные времена остались в голове. Помню, как к нам вломились паны-завоеватели – немецкие солдаты, бесцеремонно пооткрывали шкафы и комоды, выхватили супермодную в то время меховую горжетку из чернобурки. Она принадлежала моей тете Дусе, умершей до войны и оставившей эту горжетку своей сестре. Тетя была певица, пела она в Ростовской филармонии и, судя по единственной оставшейся фотографии, была красавицей. Вот, пожалуйста, по поводу генов, я имею в виду способность к пению.

Кто-нибудь из нас поет? Правильно, не поет. С нашими вокальными данными предпочтительнее петь на именинах у ближайших родственников, да и то, чтобы гостям стало веселее. Где же гуляет тётина певческая наследственность?! Хотя, спасибо тете, она была ещё и красавица, и, в основном, благодаря ей и моему папе, мы с сестрой были вовсе не дурнушки. Верно?

Что касается дальнейшей экспроприации, то, довольно похахатывая, солдаты вытащили и оценивающее встряхнули вышитые льняные скатерти и салфетки, шаль из вологодских кружев, просто полотняное постельное белье. Спрятали все это в свои армейские сумки и небрежно стащили с пальцев мамы два недорогих колечка, одно обручальное и другое с маленьким, но пронзительной зелени изумрудом. И сделали они это так, мимоходом, как будто мама была просто манекеном. Потом окинули оценивающим взглядом небольшую комнату и вдруг заметили на трюмо (прекрасное зеркало, прекрасное! с серебряной амальгамой!) и шкатулочку на нем. Ага!!! Was ist das? И ловким наработанным движением выхватывают из шкатулки янтарное ожерелье, классические бусы, крупные, со сливу, благородного коньячного цвета янтаринки, длинная низка до 1,5 метров. Я так любила ими играть, обматываясь от шеи до колен и изображала артистку. Ну, так вот просто, нагло, обыденно прихватили они и эту низку бус и направились к двери, походя пнув сапогом в мешок с сухофруктами, спросив: «Zuker»? Увидев выкатившиеся сухие яблоки и вишенки, презрительно засмеялись, и услышав подобострастное: «Нет, нет, пан!», – ушли.

Что ж, так ведут себя испокон веков все завоеватели, думаю, что так же вели себя и русские на немецких землях, а уж по тогдашним меркам в Германии было что взять. Учитывая неоправданную жестокость гитлеровцев на оккупированных территориях, их презрительное «Rusiche schweine, scheise», можно не осуждать советских солдат. А подонки найдутся в любой армии, в любой нации.

Запомнился эпизод, это тоже было в летний захват: я, пятилетний худющий-худющий ребенок, с втянутым до позвоночника животом, тонюсенькими замусоленными ручками-ножками и имеющая совершенно жалкий вид, несу бабушке – она жила на соседней улочке, а взрослые старались на улицах не показываться – баночку с супом и вдруг, завороженная, останавливаюсь. Небрежно и этак вальяжно, прислонившись к мотоциклу с коляской, немецкий солдат тонким и на вид очень острым ножичком чистит яблоко. И чистит яблоко так серьезно, что кажется от этого непрерывного завитка яблочной кожицы, спиралью опускающегося вниз, зависит его жизнь. Но меня, ребенка, поразил не вид самого яблока, в то время недоступного для нас, а именно эта непрерывающаяся тонкая спиралевидная шкурка: во-первых, яблоки, помнившиеся мне, мы никогда не чистили (а дети наверняка и не мыли), во-вторых, если взрослые и решали их почистить, чтобы побаловать детей яблочной мякотью, то никогда их так не облупливали, с такой педантичной тщательностью. Я стояла и, разинув рот, внимательно-тупо смотрела на процесс чистки яблока. Наконец, закончив этот ритуал, мотоциклист взялся двумя пальцами за кончик яблочной спирали, протянул ее мне и сказал коротко: «На!»

Я не менее коротко и высокомерно, если только высокомерие может быть присуще пятилетнему худющему ребенку, стоявшему перед завоевателем в грязных трусиках, ответила: «Сам ешь!, – и с достоинством удалилась.

О! С каким удовольствием я схрумкала бы эти восхитительные очистки, но, представьте себе, непонятно отчего, я решила ответить именно так: «Сам ешь»! Ведь я была одна, маленькая глупенькая девочка, в этом возрасте вряд ли ребенку доступны такие понятия, как гордость и достоинство. Возможно, глубоко в подсознании ощущалось нечто другое: принимать в подарок объедки оскорбительно, тем более от фрицев. Дома я рассказала об этом событии, все меня одобрили и похвалили, и я, гордая, до сих пор помню об этом.

14 февраля 1942 г. после победы под Сталинградом в ходе общего наступления был освобожден и Ростов.

Радость, ликование, беспредельное братание, через год появление детишек – солдатики и женщины отдавали должное основному инстинкту жизни.

Уже в последние годы войны, и уж, конечно, в послевоенные, началось бурное и поспешное восстановление города: Ростсельмаш (70% комбайнов), Красный