Но не все бесчувственно смотрят представление. Одна беременная блондинка, возможно секретарша, падает в обморок. У одного мужчины закружилась голова, он отходит. Другие, спотыкаясь, отбегают, сдерживая рвоту. Один мальчишка ругается. Одна старуха протестует. Многие испуганно отступают. Кто-то вызывает «скорую». Человек из офиса остается перед индианкой-роженицей. Слышна сирена. Любопытствующие пропускают карету «Скорой помощи». Сирена. Врач выпрыгивает из кабины, двое санитаров — следом за ней. Достают носилки. Публика расступается перед санитарами. Врач склоняется над беременной блондинкой, которая не реагирует, мерит пульс, прикладывает стетоскоп, оборачивается, делает знак санитарам. На тротуаре все уже отвернулись от индианки. Беременная блондинка, врач и санитары завладели вниманием публики. Он один, невозмутимый, остался перед индианкой, глядит ей в глаза. Женщина завернула младенца в пончо, укачивает его. Потом достает газеты из сумки и, держа младенца одной рукой, подчищает вокруг себя, оттирает. Оттирает и смотрит на него. Ему не нравится, как женщина пахнет, но все равно улыбается ей.

Все наблюдают за врачом, которая осматривает беременную блондинку. Санитары укладывают ее на носилки, поднимают в машину и увозят.

Потом он вливается в рой мужчин и женщин, торопящихся исполнять рутинные обязанности, а над головами плывет колокольный перезвон ближней церкви.

Подходя к офису, покупает в киоске шоколадку. Упрекает себя — никогда не покупает их старичку. Не нужно сейчас думать о старичке. Сейчас он — другой. А у этого другого жалости нет. Жалость лишает твердости. Другой — выше жалости. Этот другой знает, что нищие, например, так же неприятны, как и полезны. Неприятны, потому что заступают дорогу, воняют и пугают: они — то, чем ты можешь стать хоть завтра. А полезны, потому что их присутствие позволяет быть человеколюбивым: достаточно малой милостыни, чтобы ощутить себя филантропом. Чужие трагедии притупляют собственные. В этом правда, говорит он себе, только никто не хочет признать, что это так. Как говорится, искренность имеет плохую прессу. Сосчитал сдачу, спрятал шоколадку. Он доволен.

Поднял голову. Небоскреб тянется вверх и теряется в облаках. Человека из офиса здание впечатляет. Положив свернутое пальто на руку, поправляет узел галстука, толкает вращающуюся дверь, и вот он уже один из спешащих через холл. Радость переполняет его. Но он должен быть осмотрителен. Он помнит — шеф. Любовная интрижка секретарши всегда заканчивается ужином с шефом, интимным ужином. Интимный ужин, хрустальные бокалы, изысканное вино. Потом, сверкая фарами, лимузин шефа мчится по ночной автостраде в мотель на окраине, а еще позже, когда запретное становится привычкой, — подарочки, квартирка. Представляет себе шефа, залезающего на секретаршу, сопящего на ней. Это все бабье — невольная ревность и сама любовь, повторяет он себе.

Ощущает себя секретаршей.

Этим утром, входя в офис, он понял, что сегодня кого-то уволят. Статный юноша ждал в пропускной рядом с главным входом в офис. Если встречаешь юношу или девушку у дверей в зал, знаешь — пришла замена кому-то. Новички ждут, готовы занять место и приступить к обязанностям, а персонал в испуге заполняет зал, задавая себе вопрос, кого же заменят, кто уволенная или уволенный. Напомаженный юноша в сером костюме, белой рубашке и синем галстуке вытянулся у входа как часовой.

Через мгновение, как только все займут свои места, динамик объявит имя уволенного или уволенной. Безразличный голос, как в аэропорту, официально сообщит, о ком идет речь. Служба безопасности, предотвращая любые проявления несогласия, окружит стол изгоняемой или изгоняемого.

Человек из офиса боится, что настал его черед. Не рассказала ли секретарша шефу, что вчера переспала с ним. Из мести могла рассказать. Или, изворотливая, могла заявить шефу, что он попытался заполучить ее. С женщинами никогда не угадаешь.

Он должен держать себя в руках. Может, и не его будут заменять через минуту. За годы в офисе, а это целая жизнь, перед ним прошел парад президентов, вице-президентов, директоров, заместителей директоров, управляющих, заместителей управляющих, начальников отделов, замначальников, менеджеров по уборке помещений, инспекторов, секретарш, телефонисток. Столько сменилось лиц… Каждая их смена, каждая реструктуризация, каждое разделение отделов, все перемещения нацелены на пресловутую рационализацию работы офиса, руководства и персонала. Заменяются столы, табло, мебель, ковры, компьютеры, программы, файлы, графики и формуляры. Любая смена стола, места показывает, что никто ничем не владеет. Как стол не принадлежит наемным работникам, так и сама их жизнь. В офисе они должны держаться за свое место, работая, а вне его должны соображать, как исхитриться, чтобы сохранить его. Каждая перемена, как ожидается, скажется повышением производительности. Совершенствование, сервис, динамичность — вот что звучит сверху каждый раз перед переменами. Перемены сводятся к неизбежной перетряске персонала, которая может быть массовой или частичной. Если увольняют всего лишь одного, стоит озаботиться. Ведь это предупреждение.

В любом случае не имеет смысла обсуждать приказ, полученный сверху. Никакие доводы не изменят приговор верховной власти. Это объясняет покорность, с какой уволенный встречает новую реальность.

Ни скорбное лицо, ни слезы не трогают службу безопасности, обступающую уволенного. Самые трагикомические сцены устраивают женщины. Царапают, кусаются. Службе безопасности требуется больше времени на них. В конце концов удается их усмирить и выставить вон. Тоже смешны новички: пытаются сопротивляться, будто мера может быть изменена. Как бы ни хватались за свой стол, попытки сопротивляться бесполезны. В игру вступает служба безопасности и моментально подавляет бунт уволенного. Бывает, что плачут, сучат ногами, дергаются, когда их тащат за руки-ноги на задний двор в автопогрузчик. Завершает дело лязг двери автопогрузчика.

А что, если пришла очередь сослуживца, тогда как — спрашивает он себя. Он бы порадовался, если б так. Воображает, как тот хватается за стол, отказывается двинуться с места, а служба безопасности тянет его вон. Тогда у того упадет тетрадь. А он не упустит возможности. Поднимет, спрячет. Молится, чтобы так случилось. Хотя молиться, чтобы навлечь на кого-нибудь беду, — это святотатство. Он мысленно читает «Отче наш…»

Динамики называют имя. Уволенный встает. Всего на расстоянии в несколько столов от его стола. Как и все, он избегает глядеть на него. Душа надрывается. Однако чужая беда и утешает. Коснулась другого. Теперь временное затишье. Как и все, косясь на уволенного, он думает, что, когда придет его час, уж он-то не будет валять дурака.

Через несколько минут пустой стол будет занят новичком, который ждал в проходной.

Бывалые, которые уже много увольнений видали, кажутся более покорными. Но они тоже не могут привыкнуть к возможности стать следующими. Хотя и притворяются, изображают спокойствие, им нетерпима мысль, что без них обойдутся, что их коснется повторявшаяся много раз беда. Вообще-то, когда увольняют, никто не может продолжать работу не тревожась. А тревога сама по себе опасна. Нервность может привести к ошибке в работе, а ошибка послужит причиной стать следующим или следующей. Бывает, когда замечают в проходной новенького или новенькую, им улыбаются, подмигивают, кивают, потому что новенький или новенькая могут стать соседями по столам и невыгодно не ладить с самого начала. Лучше быть подипломатичней, переждать какое-то время, пока не станет ясно, сколько там соперничества за соседним столом.