Далее в отдельном отделении сундука были собраны купчие и контракты на приобретение земли, на получение наград и, конечно, самый дорогой для него увесистый глиняный прямоугольник с подвешенной к нему государственной печатью Вавилонии. Это была дарственная на землю, которую Рахим получил за «героическое деяние, совершенное под Каркемишем». Пришлось рассказать и об этом случае.

Нашлась и табличка с купчей на землю, заверенная его ногтем и ногтем Икишани. Луринду несколько раз прочитала ее. Рахим долго вдумывался в смысл записанного в нем «согласия сына вавилонского Мардук-Икишани, сына Шалам-динини на пользование Рахимом Подставь спину стеной его дома, как опорой для крыши или террасы».

Рахим долго рассматривал глиняную табличку. Луринду удивленно глядела на Рахима.

— Дедушка, давай смотреть дальше. Что интересного в этой купчей?

Рахим неопределенно повел плечом.

— Мало ли. Вдруг Икишани решит судиться со мной.

— На каком основании? — поинтересовалась Луринду.

— Ну, основание он найдет. Например, он попросит тебя в жены, а я откажу. Тем самым выкажу недружественные чувства, что для хорошо подмазанного судьи будет достаточным основанием для признания иска справедливым.

Луринду некоторое время непонимающе смотрела на деда, потом ее бросило в краску.

— Замуж за этого жирного крокодила? Никогда!

— А твой отец согласен.

Луринду широко открыла глаза, затем разрыдалась, громко, со всхлипами. С трудом сквозь терзающие сердце звуки до Рахима пробился вопрос. — А ты-ы-и?

Рахим долго молчал, дал внучке проплакаться, успокоиться, попить воды. Потом погладил ее по голове и ответил.

— Я откажу ему, но ты дай мне слово, что выйдешь замуж за того, кого я выберу для тебя.

— И я его даже не увижу?

— Я постараюсь, чтобы ты увидела его, но обещать этого не могу.

— А это что? — спросила Луринду и достала из сундука, из того же потайного отделения холщовый мешок, в который были уложены пергаментные свитки. Рахим попытался было отобрать мешок, но Луринду успела развязать его и достать один из свитков.

Она развернула его. Письмо было арамейское. Девушка медленно, вглядываясь в написанное незнакомой рукой, прочитала.

«А Господь Бог, великий царь, есть истина. Он есть Бог живой и Владыка вечный. От гнева его дрожит земля, и народы не могут выдержать негодования его.

Так скажу тебе, царь: боги, которые не сотворили неба и земли, исчезнут с земли и из-под небес».

— Что это? — изумленно спросила внучка.

— Это слова мудрого Иеремии, раби из Урсалимму. Эти свитки достались мне от твоего деда Иддина-Набу. Тот передал их перед смертью.

Иддину много раз зачитывал родственнику мысли старого еврея, к которому с большим почтением относился сам Навуходоносор. Иддину предупреждал — цены этим словам не было, но продавать эти куски кожи великий грех. Навлечешь на себя проклятье того, кто навеял эти слова. Их можно только принести в дар человеку, который окажется их достоин. А таких, грустно добавил свояк, пока нет.

В первое время Рахима, человека практичного, как раз больше всего интересовала цена этих свитков. Как-то даже намекнул одному ученому еврею по имени Балату-шариуцур,[20]не посоветует ли тот выселенного из погибшего города, богатого соотечественника, который в состоянии за хорошую цену приобрести свитки, написанные рукой наби Иеремии. Балату испуганно глянул на декума и тут же отошел. С того момента Рахим стал осторожнее, к тому же воля умершего Иддину не давала покоя. Очень не хотелось, чтобы великий «Творец, Создатель всего сущего», как называл своего Бога Иеремия, косо глянул на маленького, заплутавшегося в житейских невзгодах человечка и лишил его своего благоволения.

Звали того Бога по-разному: Яхве, Саваоф, Адонаи, Меродах, но был он истина!

Луринду продолжала читать, пока дед не отобрал у нее свиток, не запер в потайном отделении сундука.

— Иди спать?

— Дедушка, — потерянно кивнула девица. — Кто такой был этот Иеремия?

— Иди спать, — повторил приказание Рахим. Он дождался, когда внучка подошла к двери, потом тихо пообещал. — Когда-нибудь я расскажу тебе об этом человеке.

Когда Луринду вышла из комнаты, к Рахиму пришло раскаяние. Зачем не удержался? Зачем показал невинному созданию написанное чужой рукой. Зачем вообще упомянул о человеке, принадлежащем к племени заговорщиков, строптивцев, которых волей их собственного Меродаха наказал Навуходоносор. Они и в Вавилоне не успокоились, крепко оплели наследника, куда более расположенного к выходцам из провинций, чем к коренным вавилонянам и халдеям. Не их ли, этих иври, рука в тех несчастьях, которые обрушились на него? Уж не Яхве ли это козни? Или это Мардук великолепный мстит ему, черноголовому, посмевшему хранить в доме чужие письмена? Но Мардук, по мысли ученого Бел-Ибни, и есть тот же Яхве, но названный так в Вавилоне. Он — един и настолько грузен, что все в мире легче его. Все преходяще, все суета сует, только истина вечна. И милость Божия! Только нельзя сидеть, сложа руки, — вот какую мысль, не раз подтверждаемую старцем Иеремией во время их долгих разговоров, он запомнил накрепко. Под лежачий камень вода не течет, и каждый черноголовый сам выбирает свою судьбу. В себе ищи врага, с собой и за себя же воюй! Храни верность Богу истинному, его завет исполняй. Он дурного не посоветует. Служи ему, Яхве, Меродаху, Мардуку, верно и доблестно, и он не оставит тебя в беде.

На том мысли прервались — осталось долгое, до окончания первой ночной стражи томление и ожидание правды. Наконец Рахим поднялся, украдкой прошел в кладовую, выловил в ларе головку чеснока, луковицу, набрал каши в ритуальную миску и вновь поднялся к себе. Все дары сложил возле скрученных листов из кожи, исписанных непонятными знаками. Поклонился, посмел испросить милость.

— Помоги, Всевышний! Научи, Мардук. Подсоби Яхве. Ты, желанный и всевидящий, не оставь попечением. Ты, дарующий жизнь, наделяющий меня хлебом насущным…

На следующее утро по Вавилону поползла сногсшибательная весть. Новый правитель отставил от дворца ближайшего друга прежнего царя, рабути[21]в ранге «царской головы», грозного Набузардана. Рухнул сильный, упал колосс, посрамлен разрушитель храма Иерусалимского. Вместе с ним из дворцовой стражи выгнали и сынков третьего в государстве человека. Не тронули только младшего, дублала[22]Нур-Сина, приставленного к собранию диковинок, собранных Набополасаром и Навуходоносором по всем землям, и приписанного к канцелярии правителя, возглавляемой Набонидом. Если старшего сына Набузардана Набая было за что подвергнуть опале — очень уж был заносчив и буен во хмелю, то второй, Наид, и третий, Нинурта-ах-иддину, или короче Нинурта, пострадали ни за что. Служили они под началом Рахима в кисире личной охраны царя, которую расформировали, не дожидаясь окончания похорон. Ребята, по мнению старика Рахима, были что надо, особенно второй, Наид. За него, за Наида, ветеран с удовольствием отдал бы любимую внучку Луринду, но в ту пору об этом даже мечтать было нельзя. Набузардан принадлежал к одному из самых многочисленных и могущественных кланов в Вавилоне, многие его родственники входили в состав храмовой знати, а это была мощная сила.