Ну так, стало быть, Пето надлежит обратиться… О-оп! Осторожно, милейшие! Имя главного героя, равно как и удачное заглавие книги, и счастливое ее начало, и умный конец, и определяет успех если не всей, то, по меньшей мере, половины затеи. Выбор с кондачка, второпях, как теперь говорится, спонтанно может стоить поэту чувствительных и не вдруг устранимых сложностей, чуть не развеивания по ветру всего с немалым трудом наработанного. Словом, нарекать главного героя сплеча, без разбору, куда кривая вывезет — недопустимо так же, как ставить дворец, пусть даже хижину, на одном лишь песке. Оттого при подборе имен главных героев поэты то и дело теряют рассудок, впадают в трясучку. В связи с этим вспоминается некто Мелоди Стуруа, поэт, так и не давший имени герою своего сочинения. Вместо того чтоб порыться в памяти, всесторонне обдумать, бедолага обходил коллег, знакомых и близких, всем подряд рассказывал о своем затруднении и всякое признание непременно завершал вопрошанием: ну так как вы посоветуете мне наречь героя — Цотнэ, Лашей или Давидом? Ну не дурь ли? И что самое интересное, знаете? То, что все поголовно давали советы. Многие предпочитали всем Цотнэ, иные напирали на Лашу, третьи выбирали Давида. В связи с этим в городе даже распространился анекдот, соль коего состояла в том, что кто-то, Бог знает с чего, посоветовал остановиться на Арчиле. Бедняге, однако, было не до анекдотов. Точней по собственной воле он всю свою жизнь обратил в сплошной анекдот.

Впрочем, что нам до оболтуса Стуруа, не лучше ли воротиться к собственным неурядицам (тем более, милостивые государи, что никто не застрахован от недоразумений, ибо и всякому из нас с самого рождения сопутствует ниспосланное Господом Богом свойство обращать собственную жизнь в анекдот)?

Что такое, любезные, вы взволнованы? Тем, что Пето вот-вот, как говорится «раз, два, три!», превратится в Пепо? Уж не режет ли это имя ваш тонкий слух? Да полно вам! Повторите его вслух раз не более тридцати подряд, и оно покажется вам, поверьте, таким же привычным, близким, как Лали, Дали или Салли. Отчего же, однако, Пепо? Да оттого, что, помимо всего прочего, в нем два и не более слога, как и в Пето, что совсем немаловажно, и начинаются оба имени с одной и той же буквы, а звучанием схожи чуть не до неотличимости. Так что замена имени должна пройти мягко, или, как нынче говорят, бархатно. Прежде, помнится, говорили: нет уж, Савл не обратится в Павла (хоть и нелишне отметить, что цивилизация лишила эту метафору, или идиому, или как его там всякой опоры, да и пластическая хирургия доказала обратное, ибо в мгновение ока можно преобразить Савла и в Павла, и в Лаша-Георгия, а то и в Марию-Луизу). Уместно учесть и то, что Пепо уменьшительная форма от Пелагеи (по правде говоря, уменьшительная форма от Пелагеи, скорее, Пело, чем Пепо, но для нашего рассказа эта деталь существенного значения не имеет). Но Пелагея, согласитесь, было распространенным именем хоть и не в очень далеком, но прошлом (не столь, правда, распространенным, как нынче Эка или Мака). Ну да ладно, и это не важно. Вот только старлетку в наше прогрессивное время Пелагеей наречь как-то неловко. Так что остановимся-таки на Пепо. Прозвище нередко приоткрывает нам такие в своем носителе свойства, наклонности, нравы, каких данному при крещении имени не уловить. О том, что порой они совсем не бывают связаны с настоящими именем и фамилией своих носителей и к тому же отдают некоторой беспардонностью, вы прекрасно знаете и без меня. Я лично знавал одного зугдидца по прозвищу Пеле, не отличавшегося ни смуглостью лика, ни пристрастьем к мячу, никогда в жизни не касавшегося последнего ногой, да что там ногой — рукой (за исключением, естественно, мячиков, от коих зависит продленье рода), вообще ничего не знавшего, кроме кирки и лопаты. Впрочем, зачем же идти так далеко? Все вы, должно быть, помните Гогию Качарава. Ну да, колоритный тбилисский тип, почтенный горожанин, и почему-то все — стар и млад — звали его Залупой.

Ну знаю, знаю, что вопреки всему вышесказанному вы все равно предпочли бы назвать девчонку не Пепо, а напористыми Лика, Вика или Тика, но поверьте мне на слово, господа, что ни одна из них ничем не затмит Пепо. Бьюсь об заклад и ставлю читаемую вами сейчас книгу против даже «Избранного» Галактиона, что Пепо в наш текст вписывается куда лучше, нежели всякое из перечисленных — и одно, и другое, и даже, пожалуй, третье. И наконец, уважаемые мои, откровенно признаюсь вам, что в загашнике, про запас, у нас есть еще одна Пелагея. Но два персонажа с одним и тем же именем под одною обложкой собьют с толку самого что ни на есть вдумчивого и наблюдательного читателя.

Так вот, во избежание путаницы прямиком перейдемте к делу. Суть же дела, глубокомысленные господа, состоит вот в чем: у нас уже есть главная героиня — юница с пухлыми губками, одержимая джазом, и… пока более ничего. Но как она выглядит (мы ведь знаем только, что у нее пухлые губки), занята ли ее душа чем-нибудь, кроме джаза, да и что она за фрукт вообще? Уж не описать ли нам ее досконально? Отчего же не описать? Что нам может воспрепятствовать в этом? Ну так примемся и начнем.

Во взгляде Пепо Очигава, этой звонкоголосой шалуньи, вы уловите нечто такое, в чем неистребимая радость жизни сокрушает ее преходящесть. При ее появлении все вокруг начинает светиться от пляшущих в ее огромных горящих глазах чертиков и веселого, неуемного, этакого не совсем осмысленного, безответственного смешка. Голова ее постоянно забита тысячей разных глупостей и всякого вздора. Остановиться хоть на мгновение на каком-нибудь одном вопросе она положительно не в состоянии. Да и какая девчонка, скажите… впрочем, что это я у вас вздумал спрашивать, вы наверняка знаете, какая девчонка рвется предаться упорному, до изнеможения труду и пытливым раздумьям о завтрашнем дне? Им решительно до лампочки даже то, что произойдет через пару-другую минут. Для них главное настоящий момент, вечная сия минута. Слыханное ли дело, чтобы девчонка (я имею в виду девчонку истую, подлинную, а такие, вы не можете этого не признать, все как на подбор чертовки и сучьи лапы) горбилась над школьным учебником или тряслась в ползущем в сторону библиотеки троллейбусе, уткнувшись, дабы не терять драгоценного времени, в подлежащую возврату в книгохранилище или, напротив того, только что взятую из него книгу. Да что вы, ей-богу! Будет она напрягать свои глазки под едва мерцающей лампочкою в вагоне! Таблица умножения и периодическая система элементов для нее такая же китайская грамота, как, допустим, земной кадастр или бухгалтерский учет для балерины. Словом, кроме того, что она вертлява, как мышка, и непоседлива, она еще и не в ладах с умом. Услышав о чем-нибудь не совсем рядовом, пусть глупейшем, столбенеет от удивления, как смиренный монашек от откровения, и застывает с открытым ртом, так что, если не махнуть перед ней рукой и не растормошить ее, так и останется сидеть, не закрывая его. Тем не менее, когда она, постоянно чуть одурманенная, ошарашенная своей напористой юностью, слегка возбужденная, чуть заметно смежит, как греющийся на солнышке жирный кот, свои огромные сияющие глаза, будто всю ночь напролет их не сомкнула, и до смерти хочет спать, и вот-вот зевнет до самых ушей, и только и думает, как бы скорей уронить голову на подушку, и раскачивается, как сошедшая с кадра мультфильма гусыня (с небольшим, нежели у последней, умишком), то кажется, будто всеми своими отправлениями, телодвижениями и перемещениями она оказывает великую честь и одолжение всему присутствующему и окружающему. Ну сущая плутовка! Хотя проницательный, ухватчивый взгляд сквозь всю эту сонную одурь непременно уловит неуемную, неутомимую жажду жизни. Великолепная… Восхитительная… Восхитительны не только ее лицо, или коленки, или иная часть ее тела, восхитительна она вся, в совокупности, в единстве, в полноте, в сочетании всякой жилки, клетки, изгиба, впадинки, волосинки. Легкомысленный же смешок (да и когда это и какая девчонка вкладывала в свой смешок глубокий смысл и содержание) — ее визитная карточка. Если вам вдруг послышится заливистый, искрометный, не человеческий, а скорее чертовский хохот, будьте уверены, что где-то поблизости снует ветреница Пепо Очигава. Что и говорить, для всякой старлетки этакий легкий, летучий характер — чудесный дар свыше, но талант, умение приобщить к нему, вовлечь в него и других — это нечто особенно умопомрачительное. Довольно переброситься с ней парой слов, и вы придете в такое расположение духа, в каком никогда прежде не пребывали, и праздничное сие состоянье души еще долго будет сопутствовать вам. Впрочем, о ком это мы так долго толкуем? О взъерошенной, гогочущей гусыне? Недостает только торчком торчащей жирной гузки, и сходство может стать совершенно разительным. Что же касается губ, то она их вовсе не надувает, это просто кажется, что надувает, а на самом деле они пухлые оттого, что владелица их немилосердно юна. Да и зачем ей их надувать? Какая надобность? Недовольна она чем-нибудь, что ли? Вы, должно быть, не особенно хорошо ее знаете, а то бы стали полагать, что улыбка на этих губах пляшет для одних только вас. Сейчас вас более всего, должно быть, занимает кожа, кожный покров Пепо. Доложу вам, любезные, хотя должен был бы это сделать гораздо раньше, что веду речь о неукротимом волчке с ссадинами и разбитыми коленками, о неудержимой никем егозе, что на уроке ли химии или перед телевизором никогда не смыкает отверстого от удивления рта и витает в заоблачных высях, а не водит взгляда по каким-то обыденным предметам. А вы встреваете со своей кожей. Стыдитесь, господа! Уверяю вас, для меня она куда больше, чем простой персонаж, и ничто иное, кроме нежнейших и благороднейших побуждений и намерений, мною не движет. Не подумайте, упаси Боже, что я одно говорю, а другое испытываю в душе. Когда бы так, поверьте мне, ничто на свете не помешало бы мне сказать вслух то, что затаилось внутри. Да и что, собственно, мне остается утаивать, когда человека с более поганой душой и паскуднейшими помыслами, чем я, не найти на всем белом свете. Впрочем, ладно уж, думаете так думаете, ну а сами вы знаете, какая кожа у нашей проказницы? Так вот кожа у нее, достопочтенные, как цветок персика. Да! Небось, глаза у вас так и разгорелись. Такая кожа была только у Марины Тбилели. Вы ее не знаете? О-о, женщины подобной красоты еще не бывало. На некоторых освященных сиянием этого божьего дара страницах истории нет-нет да и мелькнут раскрасавицы. Даже она, история, это застоявшееся и затянутое ряской болото, не может пройти мимо чуда-красоты и вбирает и втягивает ее в себя. Я бы напомнил вам, мои любезные, что в одной из летописей черным по белому выведено, что некая фракийка Родопа наделена была таким неотразимым очарованием, так властно привлекала своими взглядами, что, с нею встретившись, невозможно было не плениться. Я видом не видал эту фракийку, но вот Марину Тбилели — да, и, раз пришлось к слову, так и быть, открою вам некую тайну. Я давно терзаюсь догадкой, точней даже подозрением, уж не удачный ли соблазнительная сия особа набросок проницательного и провиденциального живописца? Могло ведь случиться, что порядком веков тому назад рука его потянулась к палитре и глубинное предчувствие, наитие изобразило Марину? О, вы вздыхаете, господа? Что вас так поразило? Художник — если сослаться на одного умного человека — рисует не то, что видит, а то, что хочет увидеть. Ну вот, взбрело этому умнику блажь увидеть, и пустил он свое творческое воображение вскачь. Нельзя упустить при этом такой детали, что одни ищут красоту в женщине, а другие… в геометрических схемах, фигурах, линиях, точках, плоскостях и штрихах. Это я к слову, чтобы привести вас в хорошее расположение духа и к тому же соотнести с собой. А вообще, вы, должно быть, уже догадались, что за птицу я имею в виду? Так ведь? Ну попробуй от вас укройся!