Летом 1915 года – время прекрасных ленивых дней – барон отправился в долгое путешествие в Варшаву, чтобы, как он сам сказал, привести свои дела в порядок. Он отсутствовал три с половиной недели, двадцать пять дней, которые Владек каждое утро отмечал в календаре в своей спальне; ему они показались целой вечностью. В день, когда барон должен был вернуться, оба мальчика отправились на железнодорожный вокзал в Слониме, чтобы его встретить. Домой они возвращались в молчании.

Владеку показалось, что величественный барон выглядел усталым и постаревшим. Всю следующую неделю барон вёл с управляющим быстрые тревожные разговоры, которые смолкали, как только в комнату входили Леон или Владек. Это было так непривычно и загадочно, что мальчики боялись, не они ли являются нечаянной причиной этих разговоров. Владек впал в отчаяние, что барон может отослать его в домишко охотника; мальчик всегда помнил, что там он – чужой.

Однажды вечером, через несколько дней после приезда, барон пригласил мальчиков прийти к нему в большой зал. Они тихонько вошли, дрожа от страха. Не пускаясь в объяснения, он сказал, что им предстоит долгое путешествие. Этот короткий разговор Владек запомнил на всю жизнь.

– Дети мои, – сказал барон низким срывающимся голосом, – милитаристы Германии и Австро-Венгрии окружили Варшаву и скоро будут здесь.

Владек тут же вспомнил непонятную фразу, которую их польский учитель сказал немецкому в последние дни их совместного проживания, и теперь повторил её: «Означает ли это, что, наконец, настал час угнетённых народов Европы?»

Барон нежно посмотрел на невинное лицо Владека.

– Наш национальный дух не исчез за сто пятьдесят лет угнетения и страданий, – сказал он. – Возможно, именно сейчас на карту поставлена судьба Польши, равно как и Сербии, но у нас нет сил, чтобы влиять на ход истории. Мы зависим от милости трёх империй, которые нас окружают.

– Мы сильны и можем воевать, – сказал Леон. – У нас есть деревянные мечи и щиты. Мы не боимся ни немцев, ни русских.

– Сын мой, ты только играл в войну. Но драться будут не дети. А мы теперь найдём тихий уголок, где будем жить, пока история не примет решения о нашей судьбе. Мы должны уехать как можно быстрее. Могу только молиться, чтобы на этом ваше детство не кончилось.

Леон и Владек были озадачены и взволнованы словами барона. Война казалась им захватывающим приключением, которое они, конечно же, пропустят, если уедут из замка. Слугам понадобилось несколько дней, чтобы упаковать имущество, а Владеку и Леону сказали, что в следующий понедельник они уезжают в их небольшой летний дом под Гродно. Мальчики продолжали свои занятия и игры, но теперь без присмотра; и в эти дни ни у кого в замке не было ни желания, ни времени, чтобы отвечать на их многочисленные вопросы.

В субботу уроки были только утром. Они переводили «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича с польского на латынь, когда услышали стрельбу. Поначалу казалось, что это очередной охотник стреляет в имении, и они вернулись к поэзии. Но тут последовал второй залп, уже ближе, и внизу раздался крик. Они посмотрели друг на друга в изумлении: они ничего не боялись, поскольку никогда в своей короткой жизни не встречались с чем-то, чего надо было бы бояться. Учитель сбежал, оставив их одних, и тут раздался ещё один выстрел, уже в коридоре за дверью их комнаты. Мальчики сидели неподвижно, едва дыша от страха.

Внезапно дверь резко распахнулась, и в комнату вошёл человек, не старше их учителя, в сером солдатском мундире и стальной каске. Солдат кричал на них по-немецки, желая знать, кто они такие, но ни один из мальчиков не отвечал, хотя они знали язык и могли говорить на нём не хуже, чем на родном. За спиной у первого появился ещё один солдат, а первый подошёл к мальчикам, схватил их за шеи и, как цыплят, вытащил в коридор, а оттуда – вниз в холл и далее – в сад, где они увидели истерически рыдающую Флорентину, уставившуюся на газон перед ней. Леон не смог поднять глаз и уткнулся в плечо Владека. Владек же со смесью любопытства и ужаса смотрел на ряд мёртвых тел, в основном слуг, которые лежали вниз лицом. Его заворожил вид усатого профиля в луже крови. Это был охотник. Владек ничего не чувствовал, а Флорентина продолжала кричать.

– Папа там? – спросил Леон. – Папа там?

Владек ещё раз осмотрел тела и возблагодарил Бога, что барона Росновского не видно. Он собирался сказать Леону эту добрую новость, когда к ним подошёл солдат.

– Wer hat gesprochen? – спросил он в ярости.

– Ich, – дерзко ответил Владек.

Солдат поднял винтовку и с силой опустил приклад на голову Владека. Он упал на землю, и кровь полилась по его лицу. Где барон, что происходит, почему с ними так обращаются? Леон навалился на Владека, чтобы прикрыть его, и солдат, намеревавшийся второй удар нанести Владеку в живот, изо всей силы ударил Леона по затылку.

Оба мальчика лежали неподвижно. Владек – потому, что ещё не оправился от удара и не мог вылезти из-под тяжёлого тела Леона, а Леон – потому, что был мёртв.

Владек не слышал, как другой солдат ругает их мучителя за то, что он сделал. Они подняли Леона, но Владек вцепился в него изо всех сил. Двум солдатам пришлось силой отрывать его от тела друга, которое тоже бросили лицом в траву. Его же вместе с горсткой выживших, испуганных людей отвели назад в замок и бросили в подвал.

Никто не разговаривал из страха оказаться среди тел на траве, пока двери подвала не закрыли на засов и последние звуки солдатских голосов перестали быть слышны. И тогда Владек сказал: «О боже». В углу, прислонившись спиной к стене, сидел барон, невредимый, но оглушённый, глядя в пространство перед собой, оставленный в живых потому, что завоевателям нужен был кто-то, чтобы присмотреть за пленными. Владек подошёл к нему, и они пристально поглядели друг на друга, как тогда, в первый день их встречи. Владек протянул ему руку, – и так же, как и в тот день, барон пожал её. Владек видел, как по гордому лицу барона текут слёзы. Никто из них не произнёс ни слова. Они оба потеряли человека, которого любили больше всего на свете.

Уильям Каин рос очень быстро, и все, кто его видел, считали его чудесным ребёнком. В годы раннего детства Уильяма это были главным образом очарованные им родственники и обожающие слуги.

Весь верхний этаж дома Каинов, построенного в восемнадцатом веке на площади Луисбург на Бикон-Хилл, был превращён в детскую комнату, набитую игрушками. Дальняя спальня и гостиная были отведены нанятой няньке. Этаж был достаточно далеко от кабинета Ричарда Каина, и он оставался в неведении относительно таких проблем, как режущиеся зубки, мокрые пелёнки и постоянный крик голодного и оттого непослушного ребёнка. Первый звук, первый зуб, первый шаг и первое слово были занесены матерью Уильяма в фамильную книгу вместе с данными о том, как он набирал вес и рост. Анна была удивлена, как мало отличались эти данные от данных любого другого ребёнка, с родителями которого она вступала в контакт на Бикон-Хилл.

Выписанная из Англии няня воспитывала ребёнка по режиму, который привёл бы в восторг сердце прусского кавалерийского офицера. Отец Уильяма навещал его каждый вечер в шесть часов. Поскольку он не хотел обращаться к ребёнку с сюсюканьями, он не разговаривал с ним вообще, оба они просто смотрели друг на друга. Уильям хватал отца за указательный палец, которым он с такой ловкостью водил по балансовым ведомостям, и крепко его сжимал. Ричард позволял себе улыбку.