— Хорошо, что ты пришел, Йон. — Иверсен с искренней теплотой пожал ему руку.

— Привет, Иверсен. Давно не виделись, — сказал Йон.

Иверсен кивнул.

— Да ты, парень, здорово вымахал, — заметил он, усмехаясь. — Когда я тебя видел последний раз, ты был ростом с гюльдендалевский словарь[11]— ну, знаешь, то четырехтомное издание. — Выпустив руку Йона, он коснулся раскрытой ладонью его плеча, словно желал наглядно продемонстрировать, какого роста был тогда Йон. — Однако уже пора начинать, — сказал он и виновато улыбнулся. — Мы сможем переговорить после. — Взгляд его стал серьезным. — А поговорить нам обязательно нужно — это очень важно.

— Разумеется, — сказал Йон и в сопровождении старика направился в часовню.

К его удивлению, внутри оказалось очень много народу. Почти все скамьи были заняты людьми самых разных возрастов — от грудных младенцев, пищащих на руках у своих родительниц, до иссушенных годами старцев, настолько древних, что нынешняя скорбная церемония вполне могла бы проводиться в честь кого-нибудь из них. Насколько Йону было известно, общался Лука только с представителями местной итальянской диаспоры — помимо, естественно, тех, с кем он сталкивался в силу своей профессиональной деятельности. Тем не менее, судя по внешнему виду, вовсе не у всех собравшихся в часовне прослеживались ярко выраженные итальянские черты.

Идя с Иверсеном по проходу между скамьями к переднему ряду, где специально для них было оставлено два свободных места, Йон ощущал провожающие их взгляды и слышал постепенно нарастающий шепот. На полу перед алтарем, окруженный траурными венками и букетами, стоял белый лакированный гроб. Цветов было так много, что образуемый ими разноцветный поток тянулся вдоль всего центрального прохода. На крышке гроба лежал венок, купленный по поручению Йона его секретаршей. Надпись на ленте была очень короткой: «От Йона».

Усевшись, Йон наклонился к Иверсену и, стараясь говорить как можно тише, спросил:

— Кто все эти люди?

— Друзья «Libri di Luca», — чуть помедлив, прошептал в ответ Иверсен.

Глаза Йона округлились от удивления.

— Вероятно, бизнес отца процветал, — по-прежнему негромко констатировал он, окидывая взглядом полный зал часовни. Йон решил, что пришли не меньше сотни людей.

С детства он помнил, что в букинистический магазин действительно часто заглядывали постоянные покупатели, однако он и подумать не мог, что их, оказывается, такое количество и что к тому же все они сочтут своим долгом присутствовать на похоронах. Те из завсегдатаев, которые запомнились ему лучше всего, были по большей части странными существами — жалкого вида чудаки, предпочитавшие тратить свои скудные гроши не на необходимые им еду и одежду, а на книги и каталоги. Они могли часами бродить по магазину, так в итоге ничего и не купив, и часто являлись снова на следующий день или через день и придирчиво осматривали те же самые стеллажи и полки, что и в предыдущий раз. Создавалось впечатление, что они внимательно контролируют степень зрелости плодов-книг и ждут того момента, когда те окончательно будут готовы и их наконец можно будет снимать.

В часовне появился священник в украшенном узорным шитьем одеянии; он занял свое место на кафедре по другую сторону гроба. Шепот в зале прекратился, и церемония началась. Священник несколько раз взмахнул дымящимся кадилом, и все собравшиеся почувствовали легкий аромат курящихся благовоний. Затем послышался неторопливый голос падре, эхом отдававшийся под сводами часовни; зазвучали такие слова, как «приют», «отдушина», фразы о сопричастности, о щедрости, с которой покойный даровал ближним сопереживания, о вечных жизненных ценностях, коими являются искусство и литература.

— Лука всегда являлся гарантом этих ценностей, — говорил священник. — Он сполна дарил всем окружавшим его свое тепло, знания, гостеприимство.

Йон смотрел прямо перед собой; за спиной у него кто-то сочувственно кивал, слышны были сдавленные всхлипывания, — чувствовалось, что большинство собравшихся едва сдерживают слезы. Его собственные глаза, однако, оставались сухими. Ему внезапно вспомнились иные похороны, где все было по-другому. Тогда его, плачущего десятилетнего мальчика, вывели из церкви, и какая-то дальняя родственница пыталась утешить его снаружи на пронзительном зимнем ветру. То были похороны его матери. Она умерла в совсем молодом возрасте, слишком рано, как говорили тогда все, и на вопрос, почему она умерла, он получил ответ лишь годы спустя. При этом ему даже не объяснили причину смерти, а просто констатировали грубый сухой факт: мать Йона, Марианна, покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна шестого этажа. Неизвестно, была ли виной тому испытываемая им горечь утраты или же уличный холод, однако как бы там ни было, но тогда от горьких, душераздирающих рыданий у него с такой силой перехватило дыхание, что сердце едва не остановилось. Йон так и не сумел забыть, как пытался вздохнуть и не мог сделать ни глотка воздуха. С тех пор он не был ни на одних похоронах.

После того как вслед за священником присутствующие пропели несколько подходящих к случаю псалмов, слово было предоставлено Иверсену. Верный друг и многолетний сотрудник Луки достал из-под своего стула стопку книг и поднялся. Ступая прямо по устилавшим пол венкам, он прошел к кафедре, на которую и водрузил свои книги с громким стуком, ибо чуть ли не уронил их с высоты в несколько сантиметров. Кое у кого это вызвало улыбки и немного разрядило напряжение, царившее в зале после исполнения торжественных псалмов.

Речь Иверсена была прощальным приветом человеку, в обществе которого прошли последние сорок лет его жизни. Он пытался бодриться, вспоминал различного рода забавные случаи, происходившие с ними за долгие годы дружбы, зачитывал целые абзацы из книг, которые захватил с собой. Точь-в-точь так же, как когда-то в далеком детстве Йона, Иверсен для начала проникновенно прочел отрывок из любимого произведения Луки, «Божественной комедии», что сразу же позволило ему безраздельно завладеть вниманием всех присутствующих в зале. Затем он стал читать выдержки из произведений других классиков мировой литературы, которые, похоже, все здесь знали чуть ли не наизусть. Йон, хоть и не был знаком с большинством из этих шедевров, был настолько увлечен вдохновенной манерой чтения Иверсена, что перед его внутренним взором внезапно стали разворачиваться живые красочные полотна — совсем как тогда, когда он, сидя на коленях у Иверсена, устроившегося в кожаном кресле в углу «Libri di Luca», слушал, как тот читает ему истории о ковбоях, рыцарях и космических пилотах. Стоило ему прикрыть глаза, он как будто ощущал запах пыли множества старых книг, слышал ту особую тишину, которую не услышишь нигде, кроме как в тесном пространстве между полками и стеллажами, уставленными древними фолиантами.

Когда Иверсен окончил, послышались редкие аплодисменты, которые, впрочем, сразу же стихли, стоило хлопавшим вспомнить, где именно они находятся в настоящий момент. На кафедру вновь поднялся священник и призвал всех собравшихся исполнить на прощание еще один псалом. Йон отыскал текст псалма в сборнике, однако сам петь не стал — в отличие от Иверсена, который рядом с ним подпевал общему хору сиплым голосом. В какой-то момент Йон ощутил укол совести: быть может, ему стоило, следуя общему примеру, принимать большее участие в траурной процедуре. Но он тут же прогнал эту мысль и поднял глаза к своду часовни. Несомненно, многим его поведение могло показаться странным, вполне возможно, они сочли его высокомерным и заносчивым, однако все это было только их проблемами. Ведь они же ничего не знали. Самому же ему хотелось сейчас лишь одного: чтобы все это поскорее закончилось и можно было бы снова выйти из часовни на свежий воздух.