и отметать любые возражения. Однако англичанину эти процедуры могли показаться абсурдными; к примеру, Фрэнсис Найт, проведший в алжирском рабстве несколько лет во второй четверти XVII века, вероятно, мог наблюдать собрания дивана. Стоит привести здесь его рассказ о ходе заседания:

«Они стоят рядами, передавая слова через чавуша, или служащего, подталкивая друг друга локтями или плечами, крича всё громче, словно в холерной горячке или подобно кипящему на огне котлу… У них есть мудрый обычай предупреждать ещё более серьёзные нарушения, ведь под страхом самой серьёзной кары [им] приказано не пить вина или иных крепких напитков перед собранием… и не приходить на него с ножами… Правительства, подобного этому, нет больше нигде в мире…»6

В своей долгой погоне за деньгами Алжир повидал все возможные виды мошенничества, бунтов, восстаний, коррупции, политических убийств и неповиновений, которые только знало человечество, – и в то же время как-то умудрялся выживать и процветать. Некоторые дошли до того, что определяли его тип правления как «демократию путём политических убийств». Но было ли это государство хоть сколько-то более коррумпированным или насильственным, чем любое другое в XVII (или любом ином) веке? Было ли оно более хаотичным, чем, скажем, европейские монархии, настолько диким, что могло бы хвастаться добытой свободой – хотя бы для немногих везунчиков, – добываемой лишь через хаос? Или же сообщения (путешественников из Европы, разумеется) слишком сгущают негатив и демонстрируют нам злую карикатуру на Алжир? Я подозреваю, что повседневная жизнь этого Города на протяжении его долгого пути в истории была не более и не менее полна насилием, чем повседневная жизнь многих других сообществ людей. Но Алжир был другим, ведь сама его экономика зависела от насилия за пределами его границ – от действий корсаров. И он был более демократичен, чем европейские или исламские монархии. Связаны ли как-то эти две характеристики? Я предпочту оставить это под вопросом.

Корсарским аналогом дивана был тайффе реиси, или совет капитанов. К сожалению, о нём мы знаем гораздо меньше, чем о диване, поскольку у корсаров не было османских бюрократов и ходжей (обученных писцов), которые бы могли служить им архивистами. Тайффе сравнивали со средневековой гильдией, но это до такой степени неверно, что даже приводит к утверждениям о том, что, дескать, этот корсарский протопрофсоюз мог быть по сути правящим (или хотя бы совещательным) органом в наместничестве. Диван и тайффе иногда могли конкурировать или вступать в стычки в борьбе за власть, но мы можем быть уверены, что ни один из этих органов не пошёл бы с лёгкостью на риск отчуждения другого. Корсары зависели от оджака — им нужна была его политическая протекция, финансирование и пополнение войнами. Диван же зависел от тайффе, поскольку тот был экономическим сердцем, самим залогом процветания наместничества, так как оно в основном жило за счёт добычи от пиратства и выкупов за пленников. По всей видимости, диван города-государства Сале брал за основу структуру тайффе Алжира (а не структуру дивана оджака), поэтому остаётся только пожалеть, что мы так мало знаем об организации тайффе. В отличие от оджака, продвижение по старшинству явно не работало в нём в качестве механизма действия. Рейс был капитаном либо в силу одних лишь своих заслуг (или «удачи», как это называло большинство пиратов), или поскольку он владел одним или двумя кораблями. Разумеется, и здесь самый последний пиратский юнга (как, например, Хамида Рейс), из какого бы класса или народа он ни происходил, мог надеяться стать однажды адмиралом флота – что сильно отличалось от ситуации, скажем, в британских военно-морских силах! Мы также знаем, что тайффе решал вопросы демократическим голосованием и избирал своих предводителей. В целом, вполне можно допустить, что в XVI–XVII веках алжирская форма «двухпалатности» из дивана и тайффе была своего рода предшественником республиканских администраций в Америке и во Франции, появившихся только спустя века; что же касается настоящей Республики Сале, то она предшествовала даже структурам республики и протектората в революционной Англии (в 1640-е и 1650-е годы). Странно помыслить: неужели действительно европейская демократия напрямую обязана своим существованием корсарам? Никто и никогда не признал бы это открыто, разумеется, ведь варварийские корсары были нехристями — но, как отмечает Редикер, моряки были пролетариатом XVII века, и мы можем себе представить, как слухи о столь заманчивых свободах корсаров и ренегатов7 могли передаваться с корабля на корабль (ведь Англия в 1637 году послала к Сале флот!).

IV. Банда разбойников

Нам придётся пропустить захватывающую тему политических пертурбаций в дальнейшей истории Алжира просто потому, что это не может существенно помочь в понимании главного интересующего нас объекта – Сале. Что же касается темы, которую можно обозначить как специфическая этнография или социальная история алжирского пиратства, то мы, конечно же, вернёмся к ней, используя её в качестве компаративного материала при обсуждении, скажем, эротических нравов или экономических порядков среди корсаров на берегах реки Бу-Регрег в Марокко. Но сейчас, прежде чем отправиться на Дальний Запад, мы должны задержаться на ещё одной алжирской теме – на самих ренегатах.

Действительно, значительная часть – а по мнению некоторых, и большинство алжирских капитанов и членов их команд были «иностранцами» того или иного рода. Мавры из Андалусии и мориски из Испании принесли с собой новые технологии в военном снаряжении и артиллерии, многие из них также доказали, что являются опытными мореходами. Сплав «левантийцев» из Восточного Средиземноморья – включая греков, египтян, сирийцев, жителей островов и обычного для каждого порта сброда и черни – участвовали в джихаде в Алжире. Разбойники из числа албанцев и других жителей гор на Балканах и в Османской империи наряду с турецкими отрядами участвовали в морских экспедициях. И разумеется, среди пиратов были и ренегаты из всех стран Европы (в особенности из омываемых Средиземным морем), как добровольцы, так и обращённые пленники:

Между 1621 и 1627 годами, как говорят, в корсарской столице пребывало более двадцати тысяч христианских пленников, включая «португальцев, фламандцев, шотландцев, англичан, датчан, ирландцев, венгров, славян, испанцев, французов, итальянцев; а также ещё сирийцы, египтяне, японцы, китайцы, южноамериканцы и эфиопы», что свидетельствует о разноязычной этнической принадлежности морских путешественников тех дней. Записи монахов-редемпционистов[4] об апостасии в той же степени откровенны, хотя и болезненны для апостольского эго. Между 1609 и 1619 годами, по наблюдениям Грамайе, среди ренегатов, добровольно отказавшихся от своей веры ради удобств исповедания ислама, было «857 немцев, 138 гамбуржцев, 300 англичан, 130 голландцев и фламандцев, 160 датчан и остзейцев, 250 поляков,