Природу расщепленной психики прекрасно понимал Эдгар По. В рассказе «Бес противоречия» герой совершает идеальное убийство, наследует имущество покойного и много лет живет припеваючи, наслаждаясь своими преступными приобретениями. А стоит мыслям об убийстве замаячить на периферии сознания, как он бормочет про себя: «Нечего бояться!» (пер. В. Рогова). Все идет прекрасно, пока в один прекрасный день он не формулирует свою мантру иначе: «Нечего бояться – нечего бояться – да – если только я по глупости сам не сознаюсь!» Эта мысль его губит. Он пытается подавить желание рассказать о содеянном, но чем сильнее старается, тем оно непреодолимее. Герой паникует, бежит, за ним гонятся, он теряет сознание – а когда приходит в себя, узнает, что во всем сознался.

Я обожаю этот рассказ, а больше всего – его название. Стоит мне оказаться на краю обрыва, на крыше, на балконе – и бес противоречия шепчет мне на ухо: «Прыгай!» Это не приказ – просто слово, которое ни с того ни с сего приходит мне на ум. Если я сижу на званом ужине рядом с уважаемым человеком, бес так и подначивает меня выпалить что-нибудь совершенно неуместное. Кто он и что он, этот бес противоречия? Дэн Вегнер, один из самых противоречивых и неординарных социопсихологов, затащил беса к себе в лабораторию и заставил сознаться, что он – личина автоматической системы.

Участников экспериментов Вегнера просили изо всех сил не думать о чем-то – о белой обезьяне, о еде, о стереотипе. Это очень трудно. А главное, как только человек перестает подавлять мысль, мысль захлестывает его, словно волна, и отогнать ее еще сложнее. Иначе говоря, Вегнер создавал в лабораторных условиях мини-навязчивости, прося испытуемых не поддаваться навязчивым мыслям. Этот эффект Вегнер называл «парадоксальным процессом» ментального контроля (Wegner, 1994). Если контролируемый процесс пытается повлиять на ход мысли («Не думай о белой обезьяне!»), он ставит четкую цель. А когда стремишься к цели, часть психики автоматически отслеживает процесс, чтобы вносить коррективы и узнать, когда будет достигнут успех. Если эта цель – какое-то действие в окружающем мире (вовремя приехать в аэропорт), система обратной связи работает хорошо. Но если цель сугубо ментальная, она только мешает. Автоматические процессы всегда начеку: «Не думаю ли я о белой обезьяне?» Слежение за отсутствием мысли порождает эту мысль, и человеку приходится еще сильнее отвлекать свое сознание. В результате автоматические и контролируемые процессы действуют в противоположных направлениях и эскалируют друг друга. Но поскольку контролируемые процессы быстро устают, рано или поздно неутомимые автоматические процессы берут верх и идут беспрепятственно, призывая на несчастного испытуемого стаи белых обезьян. Так попытка избавиться от неприятной мысли гарантирует ей место в верхних строках хит-парада самых частых размышлений.

А теперь вернемся ко мне на званом обеде. Простая мысль «Только бы не ляпнуть глупость» запускает автоматические процессы, высматривающие признаки глупости. Я знаю, что было бы глупо отпускать шуточки по поводу бородавки на лбу уважаемого человека, шептать «Я вас люблю» или выкрикивать непристойности. И вот я на уровне сознания регистрирую три мысли: «пошутить про бородавку», «шепнуть „Я вас люблю“» и «выкрикнуть непристойность». Это не команды, просто мысли, возникающие в голове из ниоткуда. Фрейд основывал на таких непрошеных мыслях и свободных ассоциациях свою теорию психоанализа и обнаружил, что зачастую у них есть сексуальный или агрессивный оттенок. Однако исследования Вегнера дают более простое и невинное объяснение: автоматические процессы генерируют тысячи мыслей и образов ежедневно, зачастую через свободные ассоциации. А закрепляются те, которые нас особенно шокируют, те, которые мы подавляем или отрицаем. Подавляем мы их не потому, что в глубине души знаем, что это правда (хотя иногда так и есть), а потому, что они страшные и стыдные. Но раз уж мы пытались их подавить и ничего не получилось, они превращаются в навязчивые мысли, что заставляет нас верить во фрейдистские идеи о мрачном и злобном бессознательном.

Рассмотрим следующий сюжет.

Как вы считаете, можно ли взрослым людям заниматься любовью по взаимному согласию, если по воле случая они брат и сестра? Если вы похожи на большинство моих испытуемых, то, не задумываясь, ответите «нет» (Haidt, 2001; Haidt, Koller, and Dias, 1993). Но как вы обоснуете такое суждение? Часто главным аргументом против инцеста служит соображение, что если в результате появятся дети, им передадутся генетические аномалии. Но когда я подчеркиваю, что брат и сестра применяли сразу два контрацептивных средства, никто почему-то не говорит: «А, ну тогда все нормально». Нет – все начинают искать другие доводы: «Это навредит их отношениям». Когда я отвечаю, что в случае Марка и Джулии секс лишь укрепил отношения, мои собеседники чешут в затылке, хмурятся и говорят: «Я уверен, что так нельзя, просто мне трудно объяснить почему».

Основная мысль таких исследований состоит в том, что нравственные суждения сродни эстетическим. Когда видишь картину, то, как правило, сразу и автоматически понимаешь, нравится она тебе или нет. Если кто-то попросит объяснить, почему ты так думаешь, начинается конфабуляция. На самом деле ты не знаешь, почему считаешь, что это красиво, но переводческий модуль (наездник) очень ловко умеет приводить обоснования, как и обнаружил Газзанига в ходе исследований расщепленного мозга. Поэтому ты сразу ищешь правдоподобную причину, по которой картина тебе нравится, и хватаешься за первое, что кажется осмысленным (говоришь что-то неопределенное про колорит, светотень или отражение художника в блестящей поверхности клоунского носа). Вот и нравственные суждения примерно такие же: у двух человек есть какое-то твердое мнение по тому или иному вопросу, но чувства выходят на первый план, а рациональное обоснование сочиняется по ходу дела – ведь надо завалить противника аргументами. Часто ли бывает, чтобы спорщик согласился с вами, потому что вы не оставили от его довода камня на камне? Естественно, нет: развенчанный довод вовсе не был причиной, по которой у собеседника сложилось такое мнение, его сочинили уже после того, как суждение было высказано.

Если вслушаться в нравственные суждения, иногда можно услышать кое-что неожиданное: поводьями завладел слон, и это он руководит наездником. Это слон решает, что хорошо, а что плохо, что прекрасно, а что уродливо. Интуитивные догадки, нутряные ощущения и резкие суждения генерируются постоянно и автоматически, как пишет Малкольм Гладуэлл в «Озарении» (Гладуэлл, 2010А), но связать фразы и составить доводы, чтобы предоставить их собеседникам, может только наездник. В нравственных суждениях наездник уже не просто советник слона, он становится адвокатом, защищающим точку зрения слона в суде общественного мнения.