Я поступил в колледж, и родители отвезли меня в Вашингтон. Папа, как обычно, пребывал в приподнятом настроении, но мама выглядела непривычно тихой. Когда мы остались наедине, я спросил, как она себя чувствует, – мне казалось, ей просто грустно оттого, что младший ребенок «вылетает из гнезда». Она ответила, что ее в последнее время преследуют сильные головные боли и она не знает, в чем дело, но я – как это свойственно восемнадцатилетним парням – продолжал думать, что ее переживания целиком сосредоточены на мне. Я заверил ее, что это, вероятно, связано со стрессом, и попросил обо мне не беспокоиться. У меня все будет в порядке.

Прежде чем вернуться домой, родители заглянули вместе со мной к моему новому футбольному тренеру. Когда мы выходили из его кабинета, мимо шла группа старших игроков. Я навсегда запомнил тот неловкий момент: мама ободряюще гладит меня по спине, а папа жмет тренеру руку и с мольбой говорит:

– Пожалуйста, позаботьтесь о моем малыше!

Старшекурсники прыснули от смеха, и еще до начала занятий я получил прозвище Малыш Дэйви.

Следующий свой шанс произвести первое впечатление я использовал лучше. Через неделю у нас состоялся матч с Говардским университетом. Я был квотербеком. Борьба за мяч семеро на семеро, пять тачдаунов – без перехватов, – и мы ведем. «С места событий» я позвонил домой поделиться всем с родителями. Папа взял трубку. Я радостно начал рассказывать. Он молчал.

– У твоей мамы рак мозга, – наконец произнес он. – Тебе надо приехать домой, – закончил он фразу, хотя необходимость моего приезда была очевидна.

Только в самолете, летевшем в Северную Каролину, я смог остаться наедине со своими мыслями. В голове крутились воспоминания за все мои восемнадцать лет. Мама стоит на вершине холма за домом. Мама сидит рядом со мной в церкви. Мама засиживается со мной допоздна, пока я готовлюсь к экзаменам. Мама кормит, заботится, помогает нуждающимся. Постоянно что-то делает.

Когда я приехал в Центр опухолей головного мозга Университета Дьюка, ее уже увезли в операционную: надо было удалить как можно больше раковых клеток. Мы – отец, сестры и я – сидели в приемной и разговаривали о том, что нас ждет. На стене висел лозунг: «В Университете Дьюка есть надежда». Это успокаивало, но мы понимали, что нейрохирургия – это серьезно и вопрос стоял не только о том, выживет ли мама. Останется ли она такой же, как прежде, когда ей удалят часть мозга? Сможет ли она говорить, узнает ли нас? Когда нам сказали, что операция прошла по плану, и наконец разрешили войти в палату, я обнял родных и попросил их не плакать. Мне казалось, что из-за наших слез мама начнет переживать, а это ей совершенно не нужно в столь критический момент.

Мы молча подошли к ее кровати. Увидев нас, она показала на свою забинтованную голову, подключенную к трубкам и датчикам, улыбнулась и сказала:

– Леди Чикита Банана[14].

Мы все рассмеялись и заплакали от радости. Наша мамочка по-прежнему была с нами. У нас появилась надежда.

На следующий день врач сообщил, что у нее глиобластома четвертой степени, и я заметил сестрам:

– Ну хотя бы не пятой.

Лишь потом я узнал, что пятой степени не бывает, четвертая – самая тяжелая. Я не стал спрашивать, сколько в среднем живут такие пациенты, как моя мама: меня интересовала лишь максимальная продолжительность жизни при глиобластоме четвертой степени. Я искал малейшую надежду, хотел ухватиться даже за воображаемые факты и ложные следы. Один врач сказал:

– Мне известен случай, когда человек прожил пять лет.

Для меня это означало, что мы сможем провести с мамой как минимум пять лет и один день. Хотя мама и считала смыслом человеческой жизни продуктивную деятельность, она все же внушила мне веру в то, что молитва творит чудеса. И если кто-то заслуживал теперь чуда, то это была она. Поэтому я молился.

Мне не хотелось возвращаться в университет, но мама была непреклонной. Она убеждала меня не отказываться от мечты, к которой я стремился с детских лет. Я согласился уехать только после того, как сестры решили перебраться из Нью-Йорка, где жили со времен колледжа. Мы все пообещали друг другу встречаться почти каждые выходные.

Мама вела такую жизнь, что о ее здравии теперь молилось множество людей. Как-то на выходных я пошел в аптеку за лекарствами для химиотерапии. Кассирша – по табличке на груди я узнал, что ее зовут Ким, – заплакала, когда поняла, кому они требуются. Оказалось, мама часами беседовала с ней, обсуждая проблемы, с которыми Ким приходится сталкиваться в жизни. Я понимал, что чувствует девушка. От такой смены ролей становилось больно.

В течение следующих нескольких месяцев я курсировал между Джорджтауном и домом, а семья приезжала в Джорджтаун на домашние матчи. Я попросил исключить меня из выездного состава, чтобы в эти периоды видеться с родными. Всего пару месяцев назад мне и в голову не пришло бы подобное решение, но сейчас все стало предельно ясно и просто. В кампусе я чувствовал себя совершенно одиноким. И дело не в том, что у меня не было близких друзей. Просто не было тех, к кому я мог бы обратиться, кто сумел бы понять, что я в действительности переживаю. Когда мы вошли в ритм лечения и регулярных обследований, продолжая надеяться на лучшее, я начал осознавать, сколь глубокое влияние мамины врачи оказывают на ее – и нашу – жизнь. Цель, на которой я фокусировался, постепенно сместилась. Я и прежде думал об учебе в медицинской школе, но теперь меня уже манила не ортопедия – я мечтал о том, чтобы помогать пациентам так, как пытаются помочь маме ее доктора.

Однако врачи не всесильны. Мамина память ухудшалась, во всяком случае кратковременная. Она забывала выключить кран, помыв руки, но, когда мы смотрели вместе домашние видео, вспоминала все мгновения, вновь переживаемые на экране. Более того, иногда она «заполняла пробелы» и рассказывала нам предысторию запечатленных на пленке сцен. Многое для меня оказывалось совершенно новым, и я с радостью и благодарностью слушал, как ту или иную ситуацию видела она.

Я провел с мамой все лето после первого курса: мы вместе ходили на физиотерапию, лучевую терапию, к врачу, в церковь. Мы часто молились и непрерывно надеялись. Однако интенсивное лечение не помогло: сделанная после него МРТ выявила рецидив, на этот раз неоперабельный. Но, несмотря на химиотерапию, несмотря на рак, несмотря на лучевую терапию, мама сказала, что это был лучший год ее жизни, ведь наша семья столько времени провела вместе. Она умирала в радости.

Тогда я еще многого не мог понять, но теперь, отчасти пройдя через пережитое мамой в последний ее год, я осознаю: она была не просто доброй и щедрой. Она была человеком с невероятно сильной волей. Сейчас я знаю: воля – это способность продолжать борьбу, даже когда надежды на победу практически нет.

Один из важнейших признаков сильной воли – это умение увидеть просвет среди туч, когда вокруг бушует шторм. Однако в маминой силе воли было не только это. Она не просто искала свет в темноте – она сама создавала светлые моменты. Последний ее год был по-настоящему счастливым, хотя это и звучит невероятно. Отпущенное время она провела активно и творчески: решила сделать так, чтобы у семьи после ее ухода остались добрые воспоминания, и взялась за воплощение своего плана. Ради себя и ради нас.