Девчонка, новенькая, одна из тех, кого Сафие-султан выбрала для гарема. В такой же белой сорочке до пят, как на Башар сейчас. И тоже стоит на перилах: уверенно, не хуже самой Башар. Где только навострилась? Впрочем, Шотландия – не единственное место, где меж скал вьются тропки, да и стены, чтобы карабкаться, есть не только в родовых замках…

А все-таки странная девчонка. Круглолицая, синеглазая, худющая, будто месяцами впроголодь сидела. Хоть и невозможно такое – была она из очередной партии рабынь, присланных новым боснийским санджак-беем, которых, конечно, должны были холить, а не голодом морить.

Башар слышала, что привезли много, ох как много девчонок: новый бей выслуживается, старается, аж кафтан трещит. А валиде довольна – бабушка Сара тоже всегда любила, чтобы крестьяне побольше овец пригоняли, чтобы можно было пройти вдоль загона, где волновалось и блеяло стадо, не спеша обсудить овечьи стати с Родриком, управляющим, потом показать пальцем – вот эту, эту и эту, остальных гоните обратно…

– Не хотеть говоришь? – не унималась девчонка. Говорила по-турецки она еще плохо, с ошибками. Но смотрела приветливо, искренне, с сочувствием. – Ты болеть? Сердце боль? Кто умирать кого знаешь?

Башар усмехнулась сквозь слезы, которые все не останавливались. Надо же – попала! Сегодня она подслушивала разговор евнухов, которые подслушали разговор советников, которые выслушали доклад купцов, с которыми передал письмо достопочтенный Абд эль-Уахед бен Мессуд бен Мухаммед Анун, марокканский посол при лондонском дворе.

«Королева Елизавета умерла, – говорилось в письме. – На престол взойдет Джеймс Шестой Шотландский, который станет Джеймсом Первым Английским». Не так говорилось, а в цветистых выражениях и с частым упоминанием Аллаха и его воли, простираемой над праведными и неправедными. Но суть была именно такая. Старая королева испустила свой последний вздох в Ричмондском дворце, том, где разговаривала с маленькой Лиззи, откуда они обе смотрели на залитую ярким солнцем реку. В жилах нового короля текла та же кровь, что у Башар, – просто родственники той части семьи были умнее, осторожнее и вовремя перестали служить католические мессы.

«Оставь меня. Иди спать. Поймают – накажут. Не смотри на меня в мою минуту слабости», – так хотела сказать Башар любопытной девчонке, но взамен разревелась горше прежнего, и вдруг оказалось как-то, что плачет она у нее на плече, что они обе уже не стоят на перилах, но сидят на полу балкона, из-за облака вышла луна, а Башар рассказывает девчонке – Махпейкер, вот как ее назвали, «луноликая», – про себя, и про холодные и прекрасные зелено-стальные просторы своей страны, и про злую королеву, которая умерла и этим так ее огорчила.

– Новый султан Англии такой крови, как ты? – спросила Махпейкер. – Ты могла бы быть большая в их дворце? Ты хочешь такого? Ты хочешь свободная?

Махпейкер успокаивающе похлопывала Башар по спине, гладила по рыжим волосам. У нее был очень красивый голос – глубокий, бархатистый, но с нежными детскими интонациями. Башар выпрямилась, вытерла с глаз слезы.

– Да, – сказала она и поняла, что это правда. – Я бы хотела быть свободной. Я бы хотела выйти за пределы дворца. Я бы хотела снова побывать в плавании… Увидеть мир. Встретить свободных людей…

Махпейкер оказалась очень хорошей слушательницей, она охала и кивала в нужные моменты, хотя наверняка не все понимала в ее быстром турецком шепоте. Башар, подозрительная, себе на уме, дитя династических игр, воспитанница гарема, – доверяла свои истории и секреты едва знакомой девчонке и сама себе удивлялась.

Хотя чему удивляться – сердце чувствует сердце, есть люди, которым на роду написано быть близкими, нести дружбу и заботу через всю жизнь, потому что иногда ангелы Господни рисуют золотыми линиями на душах людей имена и черты тех, кто им предназначен.

А потом, неслышно ступая, из темноты комнаты на балкон вдруг вышла еще одна девочка. И, не говоря ни слова, обняла их обеих. Это получилось настолько по-матерински, что Башар вдруг разрыдалась снова, хотя она уж только умом, а не сердцем помнила прикосновения материнских рук. Вслед за ней не удержала слез и Махпейкер, пускай у нее и не было для этого недавних причин… Недавних. Таких, как память о подслушанном сегодня разговоре. А только погрузись в недра памяти чуть глубже – и каждая из гаремных воспитанниц найдет такие причины…

Башар, Махпейкер и Хадидже (так звали эту третью девочку, а прежнее ее имя было Мэри, Мария) разошлись нескоро и нехотя, уже не чужие, прикипевшие друг к другу. Выходили на балкон они поодиночке, а возвращались втроем – протянулась ниточка от сердца к сердцу, не оборвать бы. Башар пообещала, что завтра будет поправлять подруге ошибки в турецком.

– У тебя необычный голос, – сказала она. – Ты, наверное, хорошо поешь?

Махпейкер зарделась, кивнула.

– Завтра покажу тебе, как я петь, – прошептала она.

Мэри-Хадидже промолчала, она вообще почти ни слова не сказала с того мгновения, когда вдруг обняла их по-матерински. Башар даже не поняла, хорошо ли та освоила принятый в гареме язык. Но это не важно: будет еще время узнать друг о друге и это, и другое, и вообще все. К тому же есть те, с кем хорошо говорить, а есть и иные, с кем хорошо молчать. Хадидже, кажется, из последних.

Стоя на пороге, они оглядели комнату. Все остальные девочки уже крепко спали. Кто-то тоненько храпел, кто-то лепетал во сне на шершавом, шелестящем языке… Вроде как звал кого-то любимого, потерянного навеки.

* * *

Башар снова снилось море – великое Средиземное, которое римляне называли просто «Мара Нострум» – «Наше море». Она снова плыла по нему в неизвестность, в рабство в далекой стране на корабле «Орел», и ее маленькая каюта пахла пылью, старым деревом и отхожим местом, потому что в гальюн на носу корабля ее не выпускали, а ночную вазу выносили только утром и вечером.

Три часа в день ей разрешалось гулять на палубе в сопровождении слуги сэра Эдварда Бартона, которого все называли Мистер Нос, – эта часть лица была у него по-настоящему выдающейся. Мистер Нос был высоким сутулым стариком, строгим и неразговорчивым, и поначалу глаз с Элизабет не спускал. Однако когда они прошли Гибралтарский пролив и Мистер Нос переболел короткой, но свирепой простудой, от которой его лицо покрылось сетью красных прожилок, а нос стал похож на крупную свеклу, – он ослабил надзор и в основном дремал у борта в переносном плетеном кресле. Лиззи прогуливалась по палубе, кивала матросам, щурилась на яркое небо, смотрела за борт в надежде увидеть дельфинов.

– Миледи, – шепотом обратился к ней как-то один из младших офицеров. – Я знаю, кто вы, госпожа. Догадываюсь, какая судьба вас ждет в конце нашего путешествия… Сегодня вечером я подсуну письмо под дверь вашей каюты. Соблаговолите прочитать. Завтра я буду ждать вашего ответа.

Сердце Элизабет забилось от волнения, в глазах потемнело. Против света она не могла видеть лица человека, стояла, вцепившись в борт, а из воды вдруг выпрыгнули три дельфина, снова исчезли в брызгах, играя, и потом плыли за ними несколько минут. Она сочла это хорошим знаком.