звучащий безостановочно из радиоточки.

Да и где сейчас Савроматов Н.Н.?

Под блистающим солнечным небом

Тбилиси? Алма-Аты?

Сочиняет военную музыку

вдали от войны?

Давно никаких известий нет от Никандра.

А Радзивилл — в Париже?

В Нью-Йорке? В Рио-де-Жанейро?

Уезжая, он на прощанье играл мне

только что сочинённые —

на японский манер лаконичные —

„Высказыванья“ для ансамбля солистов

(голос, три инструмента — состав инструментов

можно менять).

Это был тот же „Гимн Перуну“,

ужатый до сгустков, загнанный в клеточки звука.

Ответим же

на прощальное то исполнение не в нотах —

в словах —

о громовых наших делах,

тоже на японский манер:

„Снежит, проползают троллейбусы.

Сняли коней Клодта

с Аничкова моста.

Разворотило снарядом решётку

с морскими конями и нереидами.

Враг у ворот!“

Странно,

раньше я думал, что сам я — историк искусства,

а теперь вот пишу что-то вроде стихов,

как бы музыку.

Марк считал,

что он — писатель,

сдал в печать неплохую книгу

о Савроматове (я ему помогал материалами),

а теперь оказалось: какой колоссальный талант

в фотографии — хватка, способность

останавливать миг, становящийся мифом!

Просто Хлебников образа.

Поразительно даже не это,

а сильнейшее возбуждение

напряжённого до предела

сознанья в тисках катастрофы.

15 ноября.

Повстречался также Мордовцев (родня романисту). Он шёл с бесцельно горящим взглядом, всклокоченной бородой и изрядно опавшим брюшком по Садовой. Куда? — Известно куда. Был тихий день: почти не стреляли. Мордовцев нёс собачонку — испуганную, трясущуюся. „Как дела, Алексей Петрович?“ — Шедший встрепенулся, а потом, узнав, чуть стыдясь, улыбнулся: очевидно, в предчувствии сытного ужина. Собачонку на всякий случай он запихнул за пазуху и всё время разговора засовывал её голову обратно. — „Выживаем тут помаленьку, Глеб Владимирович“. — „А как ваши исследования родной финно-угорской архаики?“ — Мордовцев ещё в пору финской кампании открыл в себе немало мокшанского и острый интерес к анимизму, чем надеялся воспользоваться после успешного марша Красной Армии на Гельсингфорс, где его ждало, Мордовцев верил, место главы по фольклору главного вуза грядущей союзной республики. Тогда же, зимой 1939/1940, в Институте искусств он прочитал сообщение

о двух финно-угорских

богатырях русского эпоса —

неторопливо бездействующем Илье Муромце,

укрепляемом в том православной религией

(тут была подковырка),

и удачливом его сопернике Цёфксе-язычнике,

угнездившемся на семи дубах,

чтимых славянами за священные,

володеющем ими

и тем преградившем Илье-созерцателю

путь из лесного, мокшанского, приокско-донского рая

через степь в беспокойный Киев,

выбивающем одним своим свистом увальня-богатыря

из седла

и известном русским своим соседям под именем

Соловья-разбойника.

Из того же доклада узнал о солдате Апшеронского

полка Платоне Каратаеве —

спокойном, без горя страдающем, ласковом,

неторопливом —

как о воплощенье мокшанского мирочувствия

(отатаренные каратаи — родня мокшанам),

о том, что мокшан было немало и в войске Аттилы

при сокрушении Рима,

о дальнейшем союзе мокшан и поволжских сарматов

и о самоназванье близких мокшанам эрзян,

восходящем

к сарматскому „арсан“, означавшему мужество.

Получалось: соперники русских в борьбе за наследство сходящих со сцены владык евразийской равнины — сарматов —

финно-угры насвистывали соловьями

в лихих рязанских (эрзянских),

муромских,

мещёрских,

верхневолжских лесах,

куда опасались входить даже войска Чингисхана,

и лихой беззаконный их посвист,

как-то мало вязавшийся со сдержанным в обхождении,

но дававшим волю фантазии,

краснощёким, жизнелюбивым и законопослушным

Алексеем Петровичем —

уж скорей Каратаевым, чем Соловьёвым наследником, —

этот посвист был слышен

даже в дальних углах континента.

Следовало признать, что во всём этом было немало от характерно интеллигентского остроумия, но какую-то глубинную струну оно задело и во мне. — „Шутить изволите!“ — поморщился встреченный. — „Почему же? Смотрите, сколько бесценного материала в повседневности: мало-помалу возвращаемся к допетровскому раю, в „приют убогого чухонца““. — „Знаете, у меня нет времени. Надеюсь, нам удастся сокрушить финно-немецкую гадину. Доведшую нас, — жест в сторону снова высунувшейся из-за пазухи трясущейся собачьей головы, — до вот такого неслыханного, можно сказать, безобразия. Прощайте!“ — Я явно отвлекал от давно предвкушавшегося. От вопроса о том, достойно ли наследникам лихого Соловья Одихмантьевича опускаться до ловли домашних животных, я воздержался. — „Как знаете, Алексей Петрович, надеюсь, ещё свидимся“. — „На всё воля Божья“ (недавний язычник перекрестился).

Очень хочется есть. Всегда, при любых обстоятельствах. Даже записи в этой тетради не отвлекают от явно навязчивых мыслей.

Голодно!»

XIV

Развесёлая столица

славный город Питинбрюх:

всем, чем хочешь, поживиться

в ресторанах, погребах

можно. Помню, в декабре я

там до чёртиков кутил —

всё стоял у Елисея,

сам с собою говорил.

XV

Запись для памяти Ф. С. Четвертинского:

«5 декабря 1941 г.

Вот какое нынче меню:

1. Если сварить дециметр шкуры какого-нибудь животного (хорошо, если коровы, но случаются кошки, собаки и даже крысы; между прочим, у кошек — кроличье мясо), а к нему размочить дециметр столярного клея, то при известном мастерстве выходит отличный питательный студень. Ели — наслаждались.