В самую жару, когда даже каменно-асфальтовый «вар» размягчился на солнце так, что его можно было просто сосать, не разжевывая, на поляне откуда-то появился фурмановский дедушка. Они сели в сторонке, в бледной, едва уловимой тени двух сосен, вцепившихся в край обрыва. Дедушка стал доставать из знакомой домашней сумки свертки с чудесными полузабытыми вкусностями, и Фурман, лихорадочно набивая рот, поделился с ним своими здешними заботами и радостями: мы тут тоже, мол, вар едим. Дедушка – очень пекло, он щурился, – разобравшись, о чем идет речь, уговаривал Фурмана оставить это: «Не надо, Сашенька, зачем? Не стоит – это же грязь! Вот, скушай лучше, я тебе привез из дому…» Потом, щурясь, стал расспрашивать об «условиях», о «приятелях»… – кому не известны эти беседы с ребенком, внушающие взрослому только холодное отчаяние.

От края поляны к соснам один за другим спускались и потихоньку подползали все ближе несколько придурковатых мелких заброшенных существ из фурмановской группы. Они с печальными, осторожными взглядами приседали, делая вид, что просто решили поковыряться здесь в песке, и с жадным любопытством изучали, как Фурман, обливаясь соком, лопает огромный персик с пушистой кожицей и что там еще ему привалило. Дедушка щурился, Фурман посматривал с покровительственным, слегка предостерегающим равнодушием (как и на него самого, бывало, поглядывали другие счастливцы), они – ковырялись, опуская головы к земле. Наконец дедушка давал каждому из них по конфетке, и они, сразу оживая, укарабкивались наверх – ко всем…

С другого конца поляны долетал пронзительный голос воспитательницы, дедушка торопливо складывал в сумку бумажные обертки, колюче целовал Фурмана и делался меньше, меньше – под высоким плотно-голубым небом, под грозно сверкающим золотым комом солнца, на петляющих утоптанных тропиночках, скрываясь за кустами, рощицами, горками, и вот, промелькнув в последний раз далеко-далеко (а может, это был уже и не он), таял в дрожащем желто-зеленом мареве…

Некоторое время полностью включиться, вернуться в общий поток Фурману мешал твердый комок в груди; казалось странным, что ты находишься здесь и должен оставаться только здесь, – но вскоре эта легкая раздвоенность смывалась продолжающимися впечатлениями.

Нежданный, наступил банный день. Режим смялся, конечно… Мыли в тазах, в маленькой запарившейся комнатушке рядом с кухней, по три человека за раз. В деловитых соскальзывающих и крепко хватающих руках покорное тельце то обливалось там и сям приятными струйками горяченькой водички, то по нему полз острый холодок – когда зачем-то приоткрывали дверь, то его как-то уж слишком решительно поворачивали, склоняли, жестко терли в нужных местах и наконец передавали, завертывая в полотенце, с рук на руки, но еще некоторое время, вытирая, зажимали и больновато подергивали за волосы.

– Сиди!

Фурман, укутанный полотенцем, сидел со спущенными ножками на высоком столике – приходил в себя.

Сквозь запотевшие стекла видны были кусочками густые ели возле домика, беззвучно махавшие лапами, а здесь – на взлете таял парок, и голоса были гулкими и одновременно какими-то наволгше-помятыми.

Дети средней группы уже заканчивались, надвигался обед. Краснолицая светловолосая Анна Андреевна, давно уже сбросившая белый воспитательский халат, домывала своего последнего, и Фурман посматривал, как теперь того вертят и дергают в разные стороны. Потом его тоже посадили на соседний столик, и высокая старуха няня принялась за него, уже почти не спеша.

– Фу, духота какая – не могу больше, вся мокрая! – говорила Анна Андреевна, обмахиваясь ладонью. – Может, мне тоже пока ополоснуться? Успею до обеда, как ты думаешь?

– А чего ж, давай… С обедом-то они еще не скоро…

– Ну, ты тогда заканчивай побыстрее и забирай этих-то? Или уж, может, мне не ждать… При них-то – ничего? Может, прям так, сверху только, обмоюсь, и все?..

– Дак конечно, что ты будешь ждать, время только терять! И разденься, вымойся как следовает! Снимай, снимай все – что ты, их, что ли, будешь стесняться?! Полить тебе?

– Да ладно уж, я сама…

Анна Андреевна сняла с себя остатки одежды и, ища, куда бы приткнуть узелок, на всякий случай смело, с каким-то хмурым вызовом, но все же совершенно беззащитно взглянула… Еще покраснев и сильно крикнув: «Ну! Ты чего уставился?!» – она, раздосадованная, неловко ступила в таз и стала сердито тереться, поглядывая с грозным предупреждением.

Нянька, одевавшая соседа, пару раз покосилась с внимательной усмешкой на притихшего и чего-то устыдившегося Фурмана, который, приопустив веки, растерянно искал объяснений обнаружившемуся вдруг у Анны Андреевны отсутствию. «Как же так…» – вяло подумывал он.

День был жаркий – на поляне заигрались. Воспитательницы, болтавшие в тенечке, спохватились, задействовали решительным криком, собирая всех с разных концов поляны. А Фурман как раз почувствовал, что надо поскорее присесть. Он метнулся в привычное место, под забор крайней к лесу дачи, намереваясь успеть. Но все уже начали строиться, ему вслед грозно закричали и приказывали жестами: «Сюда!» Он, вопреки всему, еще поюркал под высоким забором, выбирая чистое местечко среди уже использованных, но там два раза всем хором прокричали специально для него: «Фу-рман! Мы-у-хо-дим!» – он выглянул – и побежал, потому что группа уже исчезала в уличном проходе. Его еще ругнули, мол, чего ты там делал?! – и в ответ на короткое объяснение приказали: «Раньше надо было думать! А теперь терпи».

Шли очень медленно.

Солнце пекло. Кругом шумели, перебивая друг друга, к Фурману обращались, показывая ему какую-то находку, но он только с бессильным отказом качал головой и говорил самому себе: «Вот – терплю», – как-то ему было не до всего. По спине у него ползли холодные мурашки, голова немножко кружилась. Он отрешенно-внимательным взглядом безнадежно посматривал на чахлые призаборные кустики, на канавку сбоку от дороги. Прошли-то они совсем немного, меньше половины… Стал приотставать… В какой-то момент он отключился (перед этим грезил с открытыми глазами), и вдруг запоры, которые им с болью удерживались, разошлись, он в секунду отрезвел и с острым, виноватым облегчением, осторожно покосившись по сторонам, следил, как внутри трусов укладывается горячая и крепкая фигура. А что ему еще оставалось? Когда он, теперь уже сознательно приотставая и смиренно принюхиваясь, нес с собой эту необычную тяжесть, ему представилось, что у него вдруг вырос этакий хвостик… Так они все и вошли в калитку (он – последним, спешить теперь было некуда) и разбежались кто куда, а он еще для виду выждал немножко и пошел сообщать. Она сначала даже не поняла, когда это он успел (а ведь и сама была виновата!..). «Так это ты что ж – не вытерпел, что ли?! Сказал бы сразу, что не можешь…»

Потом его на террасе обмывала в тазу няня Сергеевна, ворчала, поливая из чайника теплой водичкой… Фурман как-то успокоился, близок уже был конец переживания; за окнами носились дети и, хотя Сергеевна и стыдила его, с той стороны не обращали на это омовение никакого внимания. Нянька вытерла его, дала чистое белье и сказала наконец: «Ну, иди…» – и он, еще замедленным, скованным шагом, потихоньку пошел ко всем.