До идолов дело дошло только к вечеру, когда косые лучи солнца налились желтизной и лишь вскользь касались земли. Взявшись за два конца одного из куванпылов, братья понесли его к средней цепочке ям. Это был не лучший идол, но начать Атхо решил с него, чтобы лучше определить наиболее выгодные места. Водрузив истукана в яму, братья при помощи толстых палок и обрубков начали ровнять его, иногда отходя на несколько шагов для лучшего обзора. После нескольких наклонов то в одну, то в другую сторону, куванпыл, наконец, встал. Атхо кивнул, и они с братом начали ссыпать в яму землю и трамбовать её ногами и деревянной лопатой Атхо. Пока уплотняли землю, идол немного наклонился. Атхо многозначительно и хмуро посмотрел на брата. Алмори повёл плечами. Править не стали, иначе пришлось бы заново всё трамбовать.

Быстро установили ещё трёх «младших» идолов (тех, которые, как полагал Атхо, получились похуже) и взялись за одного из «старших» — большого, сделанного из толстого и тяжёлого обрубка листвяжного бревна. Приподняв его, они так и не сумели как следует распрямиться, волокли на полусогнутых ногах с выгнутыми горбом спинами — столь велик был идол. От тяжести быстро подрастеряли силы и бросили его наземь, пройдя едва ли больше полутора десятков мелких шажков. Атхо со стоном выгнул спину, упершись кулаками в ноющую поясницу. Не хватало ещё ее надорвать перед новым переходом. Алмори смотрел под ноги, не желая смущать брата, выдавшего свою слабость. Атхо невесело усмехнулся — возраст всё чаще давал о себе знать.

— Погоди, брат, придёт время, и ты заохаешь! подумал про себя.

Почувствовав, что в спине полегчало, Атхо кивнул, и они снова вернулись к прерванному занятию. Пронесли ещё немного и опять опустили. С третьего захода они все-таки подтащили неподатливого идола к нужному месту, и Алмори, опустив нижний конец его в яму, быстро подскочил на выручку к брату. Упираясь ногами в землю, они начали поднимать истукана, который всё глубже проваливался в яму и постепенно выпрямлялся. Потом опустились на землю, точно рыбы, выброшенные из воды, хватая ртами прохладный воздух.

Ровняли долго, зато, когда всё было закончено, Атхо удовлетворённо похлопал брата по плечу. Куванпыл величаво вознёсся над установившими его людьми, надменно взирая на них бесстрастными рытвинами глазниц.

Затем вкопали ещё пятерых идолов и на этом остановились, так как день подошёл к концу. Солнце закатилось за край земли, а лес помрачнел и нахмурился клочковатой проседью лишайников.

Пойкко проснулся поздно. Исавори в шалаше не было. Из незаволоченного проёма несло влажным холодком. Мальчик перекатился по мягкой подстилке из лапника и сухих трав и выглянул наружу. Серое утро встретило его моросящим дождём. Посеревший, взъерошенный лес был глух и недвижим — ни ветер не тронет набрякшие дождём ветви деревьев, ни птица не спорхнёт с куста на куст. Один только дождь сыпал с низкого бледного неба, окутав деревья и землю белёсым налётом. В очажной яме чернели залитые угли.

Исавори нигде не было. В кувасе остались его вещи. Не видно было только колчана с луком. Должно быть, Каукиварри отправился на охоту. Запасы действительно нужно было пополнить.

Пойкко нехотя выбрался из хижины, задрожал от попавших за шиворот капель, втянул голову в плечи и побежал к кустам, возле которых торчала длинная жердь с привязанной к верхнему концу палкой в локоть длиной. Справив нужду, он стремглав бросился назад к кувасу, нырнул внутрь и вжался в сохранившую тепло его тела подстилку. Перевернулся на спину, заложил руки под голову. На жердях был закреплён маленький деревянный человечек — хранитель куваса, точно такой же, как в каждом таало[14]. Он вспомнил, как когда-то, когда он был совсем маленьким, он всё мечтал дотянуться до такого же хранителя в доме исавори. Помнится, старик тогда здорово смеялся. После этого Каукиварри сделал ему двух маленьких человечков, но только лишённых всякого намёка на лицо (играть можно только безликими куклами, иначе можно нанести вред кому-нибудь из живых людей — душа человека может покинуть тело и вселиться в деревяшку). Говорят, такое проделывают злые колдуны, живущие далеко в ледяных горах Севера. От их вредоносной ворожбы люди болеют и умирают до срока. Пойкко снова поёжился, ощутив озноб промеж лопаток.

Он долго ещё лежал, прислушиваясь к тому, как разбиваются о корни срывающиеся с ветвей большие капли. Даже вздремнул немного. Всё же трёхдневный поход давал о себе знать. Он был доволен тем, что сегодня исавори дал ему хорошенько выспаться. Наверное, если бы не дождь, они бы продолжили путь с восходом солнца: Каукиварри не любил спать долго и в других того не терпел. Пойкко блаженно потянулся, зевнул. Да, хорошо!

Для полного удовольствия не хватало только чего-нибудь вкусного и горячего. Пойкко вспомнил о промоченных углях в очаге. Придётся постараться, пытаясь развести огонь в этакую-то сырь! Вот вернётся исавори, принесёт добытую птицу или зверя, а приготовить-то её не на чем. Пожалуй, браниться станет. Мальчик поморщился, от чего стал очень похож на Каукиварри. Мать всегда говорила, что когда он так морщится, то его не отличить от исавори — одно лицо. Исавори… Ленивых-то он не шибко любит.

Пойкко повздыхал, ещё немного понежился на тёплом ложе и сел. Нашарил в сваленных в кучу вещах дедовский топор, искусно сделанный из красноватого кремня, и придвинулся к выходу. Убедившись, что дождь и не думает утихнуть, он покачал головой и полез наружу. Выбравшись, поднялся на ноги и, оглядевшись, свернул влево, направившись к лесу — вечером, собирая дрова, он видел где-то там толстую давно упавшую лесину.

Пришлось немного поплутать по густому подлеску, прежде чем он отыскал скрытый в зарослях тонкоствольной ольхи виденный накануне ствол с осыпавшейся корой. Топор звонко ударил в твёрдое дерево, полетела щепа. Пойкко был осторожен: если ударить вскользь, кремнёвое лезвие может расколоться на куски, и тогда гнева исавори не избежать. Раз за разом он всё глубже врубался в сушину, скалывая с неё сухие щепки. Потом, скинув безрукавку, он собрал щепки и аккуратно завернул их в безрукавку, чтобы не намочил дождь. Затем снова взял топор. Так он сумел наколоть изрядный запас сухих дров, которого вполне хватит, чтобы зажечь огонь и дождаться, пока загорятся мокрые палки.

Вернувшись на стоянку, он выгреб из очага мокрые уголья и золу, выложил наколотые щепки, собрал с нижних веток ёлок пряди лишайника, подсунул их под щепу и достал из-за пазухи огненные палочки. Прикрывая их от мороси, он прижал узкую плашку ногами, вокруг тонкой палки обмотал тетиву крохотного лучка и, вставив обуглившийся от многократного употребления конец палки в маленькую лунку на плашке, начал быстро вращать лучок. Через некоторое время в ноздри ударил едкий запах горелого, а потом показался лёгкий дымок. Пойкко подложил к лунке сухие пряди лишайника и с удвоенным усердием принялся вращать палку. Когда дым сделался гуще и лишайник начал едва заметно тлеть, мальчик отложил лучок в сторону и, припав губами к клочку лишайника, начал осторожно раз дувать красные точки. Когда показался робкий язычок пламени, Пойко подложил разгорающийся комочек в груду щепок. Продолжая старательно дуть на пламя, он накладывал поверх него новые пучки лишайника и щепки, пока пламя не охватило всю кучку мелкого топлива. Тогда мальчик отломил несколько веточек с ели и положил их в маленький костерок, а сверху высыпал остатки щепы. Пока огонь разгорелся, он наломал ещё веток. Вскоре костёр уже весело пожирал влажные смолистые ветки, постреливая по сторонам искрами. Пойкко подсел поближе и подставил вытянутые руки к нежному теплу.