Но он не стал ничего говорить, кроме короткого и холодного: «Как хочешь».

Алексей почувствовал усталость от этого разговора, от необходимости что-то доказывать, когда и так все очевидно. Завтра ему предстоял сложный день, переговоры с тяжелым заказчиком, и он даже обрадовался, когда Лиза сказала, что едет сегодня к родителям за город на своей машине.

Поташев отправился домой, рано лег спать, и никакие угрызения совести его не мучили. Засыпая, он подумал о том, что все женщины (даже самые лучшие из них) – собственницы, а это неправильно. Мужчина никому не принадлежит, кроме самого себя. А если это кому-то не нравится, то это не его проблема.

Евгений Валерьянович Поташев, директор клиники пластической хирургии «Ева», отдыхал после ночного дежурства. Вернее, он заснул под утро, после того как убедился, что в стационаре все спокойно и все его пациенты отдыхают. Как всегда, когда хирург засыпал у себя в кабинете на небольшом кожаном диванчике, не снимая классической одежды медиков – халата и штанов бирюзового цвета, – он лишь ближе к утру забылся чутким сном.

Евгений Валерьянович – пятидесятивосьмилетний высокий худощавый мужчина – спал, подогнув колени, поскольку для его длинных ног диванчик был несколько маловат. Внешностью и характером спящий походил на Дон Кихота. У Поташева были золотые руки, но при этом он начисто был лишен административной жилки, которая была столь необходима главврачу клиники пластической хирургии. Прежде клиникой управляла жена Евгения Валерьяновича, Марина, которая умерла за пять лет до описываемых событий. Из-за административных ошибок, которые допускал с тех пор Поташев, «Ева» на данный момент оказалась на грани закрытия. Оттого и сны хирурга были тревожными и уж больно пугающими.

Ему снилось, будто с ним разговаривает некий человек. Лицо незнакомца было, как у мумии фараона, забинтовано, и потому голос из-под бинтов шел глухо и порой невнятно.

– Ты знаешь, что для того, чтобы люди признали тебя гением, необходимо найти формулу гениальности?

– Так у меня уже давно есть формула! – отвечал забинтованному Поташев. – Гений – это талант, помноженный на работоспособность. Разве с этим можно поспорить?

– Нет, дружище! Ты не прав. Гений – это, конечно же, талант, а трудоспособность есть и у муравья. Но важен масштаб личности. Если масштаба нет, то талант может достаться никчемному докторишке вроде тебя.

– Почему это я – никчемный докторишка?! – обиделся во сне на собеседника хирург.

– Я думаю, что гений – нечто совсем иное. Конечно, когда одаренный человек оказывается еще и, извините за изжеванное выражение, «человеком с большой буквы», это майский день, именины сердца. Например, доктор и писатель Чехов. Наверняка и доктором был хорошим, а уж писателем – так просто самым что ни на есть… Но история знает сколько угодно случаев, когда гениальность доставалась людям, которые во всех остальных отношениях были скверноватыми, или ужасными, или того хуже – ничтожествами, вот как ты, например.

– И все же мне не понятно, чем я вам не угодил? – Доктора во сне раздражало, что он к пациенту обращается на «вы», а тот ему «тыкает».

– Вся беда в том, что люди путают два принципиально разных вида гениальности: профессиональную и человеческую. Вот ты – хороший хирург, но это благодаря рукам. И только рукам. Но, если посмотреть объективно, кроме рук, у тебя ведь больше ничего нету. Ты за деньги можешь любого мерзавца перелицевать в другого человека, а это уже никуда не годится, согласись!

– Много ли вы видели гениев человеческих, чтоб меня судить? – обиженно насупился во сне доктор.

– Да, уважаемый эскулап! С гениями второго вида дело обстоит совсем не хорошо. Правду скажу, почти не встречал я в жизни таких гениев. Ну, может, одного или двух за весь свой век повидал, не больше. Я имею в виду абсолютно прекрасных по душевным качествам людей, которые самим своим существованием согревают и освещают окружающий мир. Ты, дружище, судя по всему, ни разу с такими в жизни не сталкивался, и я тебе искренне сочувствую.

– Не надо мне сочувствовать! Не нуждаюсь я ни в чьем сочувствии, тем паче в вашем! И людей хороших, настоящих людей, я не просто встречал, я ими окружен со всех сторон, вот так вот!

– Ой ли? Ой ли? – глухо захихикал перебинтованный.

– Никаких «ой ли»! Могу всех назвать! И жена моя покойная. И сестра моя, Маша, и…

– Кстати, о Маше. Когда тебя убьют, Маша как раз и не успокоится. Да, она сама в это дело влезет, и Алешку, племянника твоего, тоже втащит, будут рыть. Землю будут рыть!

– Подождите! С чего вы взяли, что меня убьют? – возмутился Евгений Валерьянович.

– Ну вот какой ты странный человечишка! Просто диву даюсь! Сам же говорил, что вокруг тебя одни «гении человечности»! Обычно такие люди видны лишь немногим, а большой мир о них не ведает. Если какой-то добрый человек по случайности и попадет на скрижали, то мы даже имени его не узнаем.

– Ничего я из вашего бормотания не понимаю! – Забинтованный и вправду лепетал что-то совсем непонятное. И Поташев очень на него сердился. – Кто меня убьет? С чего вдруг меня убьют? За что? За какие мои прегрешения?

– За что убьют? Любого из нас всегда есть за что убить. Вот мне, к примеру, есть за что тебя грохнуть! Я, пожалуй, так и сделаю! – Тут «мумию» стали разбинтовывать чьи-то руки, и уже вот-вот должно было показаться лицо говорившего и все прояснилось бы, но в этот момент доктор проснулся. И что обидно, на самом интересном месте.

Проснувшись, хирург не пошел к умывальнику, который находился в его кабинете, а отправился к окну, отгороженному белой ширмой. Там, на подоконнике, среди горшочков с фиалками, жила его новая подопечная – бабочка, случайно залетевшая в его кабинет. Была она очень красива. Благодаря Яндексу доктор выяснил, что называется бабочка «павлиний глаз», и весной среди насекомых она появляется одной из первых. А свое название она получила за яркие пятна на крыльях, которые напоминают рисунок на перьях павлина. Особенно эффектно смотрелись передние крылья, окрашенные в вишнево-красный цвет. С тех пор – то есть буквально со вчерашнего дня, – как в его апартаментах появилась бабочка, он запретил уборщице Оксане открывать окно и поставил на подоконник крышечку, где капля меда была разбавлена водой. С детским умилением Поташев наблюдал, как Паола (так он назвал красавицу) запускает свой хоботок в сладкий нектар и кормится им. Любуясь, он разговаривал с ней вслух.

– Вот, Паола! Станешь ты правильно питаться – и вырастешь большая-пребольшая. И превратишься из крохотной бабочки в целую бабищу! Сперва ты крылышками занавесишь мое окно. И все подумают, будто это витраж. Будут обсуждать: дескать, что это себе доктор за окно сделал, какое-то готическое, прямо как в соборе, в Реймсе! А мы правды с тобой никому не скажем, ведь так, Паола? А ты будешь расти, расти и вырастешь в огромную бабулину, моего роста, и превратишься в Шамаханскую царицу в шелковом халате с павлиньими глазами…