– А вот с этим, – вставил Хуан-Тигр, – я совершенно согласен.

– Но ведь есть и такие, что не могут обойтись без разных лакомств: чуть попробуют того-другого – и уже морщат нос. Отведают самую малость – и все им уже противно. Съедят всего ничего, да и то через силу, преодолевая тошноту. Ясное дело, тут с желудком что-то не в порядке. Вот точно так же и неполноценный мужчина бросается от женщины к женщине, надеясь – и всегда напрасно, – что вот другая-то придется ему наконец по вкусу и потому желание у него не угаснет. Скажут, будто Дон-Жуан – поклонник и неутомимый искатель красоты: стоит ему увидеть лишь подобие, лишь тень красоты, как он уже спешит завладеть тем, что видит. Но поскольку видимая красота, как и все в этом бренном мире, всегда относительна, всегда несовершенна, то Дон-Жуан, мол, поневоле падает духом, впадает в отчаяние. Пустые софизмы, идиотская логика! Ведь красота только тогда по-настоящему чиста, когда она не вызывает желания овладеть ею. Разве не прекрасны сияющее небо, горы, море, пение птиц? Прекрасны. Но можно ли овладеть ими, присвоить их себе? Нет, не мы овладеваем ими – это они владеют нами, пленяют нас Стоит только сказать: «Какое прекрасное яблоко!» – и уже слюнки текут, так и хочется его съесть. Но здесь-то печь идет не о чистой красоте, а всего-навсего о чувственном удовольствии. Потому что, если мы и на самом деле имели бы в виду чистую красоту, то разве стали бы мы есть это яблоко? Нет, конечно, мы бы его и не тронули. Ведь никто же не ест прекрасные цветы! Но вот когда Дон-Жуан говорит: «Какая прекрасная женщина!» – он думает о ней как о румяном яблочке. И не красотой он восхищается, а пытается (но только в воображении!) возбудить свои чувства, уже остывшие или растраченные. Если бы мы любили женщину только потому, что Бог дал ей прекрасное тело или прекрасную душу, то тогда эта любовь была бы чистой, идеальной. И это только Дон-Жуан (равно как его подражатели и поклонники) считает себя вправе убить якобы любимую им женщину, только бы она не досталась другому, только бы она не отвергла его при всем честном народе. Он ведет себя как плохо воспитанный ребенок, который скорее сломает игрушку, чем позволит, чтобы ею играл другой. Таков Дон-Жуан. А вот настоящий мужчина, который умеет любить преданно и нежно, он ничего не просит, ничего не требует от любимой женщины – лишь бы ему было позволено молча обожать и созерцать ее. А если она не захочет его видеть и прикажет ему уйти, то он убьет себя сам, потому что жить без нее не может.

– А по мне, так он просто чокнутый, если он стреляется из-за такой чепухи. Хотел бы я знать, когда и где жил такой распрекрасный кавалер?

В ответ Колас рассказал Хуану-Тигру о жизни, любви, страданиях и трагической кончине юного Вертера.

– Если тебе верить, – отозвался Хуан-Тигр, – так этот красавчик Берте – круглый идиот, а его Шарлотта – дура и подлюга, как все женщины.

– Он был настоящим мужчиной.

– Просто великолепно! Тогда выходит, что Дон-Жуан – не мужчина?

– Нет, конечно.

– Ну так кто же он тогда такой, а, Колас? А?

– А я вам уже говорил: дурно воспитанный ребенок, который, повзрослев, так и не стал мужчиной. И это еще в лучшем случае. А то бывает и похуже: такой вот Дон-Жуан, повеса и гуляка, Дон-Жуан собственной персоной, с которым все мы знакомы, скорее похож на…

– Так на кого же? Говори-ка, говори…

– У меня и язык не поворачивается…

– Давай-давай, выкладывай, не мямли!

– На дамочку.

– Ха-ха-ха! Вот не ожидал! Только этого мне еще не хватало! Что же, выходит, он голубой?

– Голубее не бывает.

– А по мне, так этот сопливый трус Берте и есть дамочка – дамочка с головы до пят, и снаружи, и изнутри. А теперь вот что: кто же он – этот живой Дон-Жуан, Дон-Жуан собственной персоной, с которым ты будто бы знаком?

– Не буду же я на него пальцем показывать.

– Как это не будешь? Я тебе приказываю.

– Да вы его знаете не хуже меня, другого такого не сыщешь. Вы мне и сами тысячу раз говорили, что он просто копия Дон-Жуана, воскресший Дон-Жуан.

– Так уж не на Веспасиано ли ты намекаешь? Да в своем ли ты уме, молокосос? Совсем спятил? Я тебе покажу, как надо мной издеваться! Да как ты смеешь? Веспасиано – и голубой? – дрожащим голосом бормотал Хуан-Тигр, еще не решив, гневаться ему или смеяться.

– По крайней мере, мне кажется, что в нем есть что-то женоподобное – и тут уж вы со мной не спорьте. Посудите сами: томный взгляд, пунцовый и влажный рот, штаны в обтяжку, толстые ляжки и выпирающая задница… Вылитый евнух, – сказал Колас. Он говорил, не поднимая глаз: так ему было легче сосредоточиться, чтобы точнее обрисовать телесное обличье того, о ком шла речь.

– Ну уж хватит! Все! Лопнуло наконец мое терпение! – в ярости прорычал Хуан-Тигр. Рассвирепев, он изо всей силы стукнул кулаком по столу. Потом, уронив голову на грудь и сокрушенно покачав ею, прошептал: – Ты знал, куда метить, ты всадил мне кинжал в самое сердце. Веспасиано – мой лучший друг.

– Так кто кому лучший друг – он вам или вы ему?

– Что в лоб, что по лбу.

– У Дон-Жуана нет друзей, – продолжал упорствовать Колас.

– Ну что же ты меня мучаешь? Добить меня хочешь? В гроб вогнать? – бормотал Хуан-Тигр, глядя на Коласа жалобно и доверчиво. И вдруг ни с того ни с сего взорвался:

– Ты что же, издеваться надо мной вздумал? Ну, молокосос, ты у меня сейчас получишь!

– Дядюшка, умоляю, простите меня. Я обидел вас, но не желая того, или, вернее сказать, желая вам добра: ведь ваше счастье для меня дороже моего собственного. Но разве я могу совладать со своими фантазиями, если они сами владеют мною? Да и у кого их нет? Так лучше уж тогда я вам прямо в глаза выскажу все, что у меня на душе, чем буду держать камень за пазухой, лицемерно помалкивая. Прошу вас еще раз: простите!

– Ну ладно, ладно… Фантазии… Это конечно… Где фантазии, там и мозги набекрень… Ну ничего, ничего, может, с Божьей помощью ты и поправишься, а лечить тебя буду я – самый настоящий лекарь.

– Поправлюсь? Да вряд ли… Хотя… Дай Бог…

В тот вечер жаркий спор на моральные темы, разгоревшийся между дядей и племянником, затянулся настолько, что припозднившемуся Хуану-Тигру пришлось отменить свой обычный визит к донье Мариките Лавьяде[15]– хозяйке галантерейной лавочки, с которой он каждый вечер играл в карты. С тяжелым сердцем опустился Хуан-Тигр на свое узкое ложе, предчувствуя, что очень скоро для него закончится то долголетнее и блаженное затишье, которое в последнее время лишь изредка нарушалось редкими и мимолетными, как летние тучки, порывами гнева. Затишье, длившееся почти двадцать лет, близилось к своему завершению, а вдали, за горизонтом, начинала заниматься заря будущего, которое обещало быть полным волнений, тревог и несчастий.