Могла ли я испортить отношение врача к собственной матери? Нет, если он профессионал. И все же гадостей я наговорила, это факт. И что мне теперь делать? Я же не могу отмотать время назад, чтобы он не слышал всего того, что я говорила при нем. Они обязаны были предупредить, что доктор говорит на нашем языке, на случай, если одна из нас решит говорить гадости о нем и его работе в его присутствии.

Звучит абсурдно, но абсурд – мое второе имя.

Я засела за переводы, но сконцентрироваться на тексте не получалось. Страшные картины рисовало мое подсознание. Мало того, что своим рождением я разрушила красоту своей матери, в чем меня, во всяком случае, тщательно убеждали. Теперь, если что-то пойдет не так с этой операцией, будь она неладна, я и окажусь виновата.

Я ненавижу быть виноватой.

У мамы такая редкая красота, пластичное лицо, которое может отразить миллион эмоций, тончайшие оттенки чувств, любое выражение лица. Когда я была маленькой, иногда тайком смотрела, как моя мама, стоя перед зеркалом, репетирует какую-нибудь роль. Так странно, когда сквозь такое знакомое и любимое лицо твоей матери вдруг начинает проступать незнакомый человек. Он говорит слова, взмахивает руками, кричит, защищается и нападает. В этом ее могущество. Но она беззащитна перед рукой врача.

Интересно, какие у этого Андре руки?

Я почти не спала всю ночь, оправдываясь тем, что мне все равно необходимо сдать тексты, потому что в ближайшие дни я могу оказаться слишком занятой. К утру буквы сливались в ползущую по странице улитку, и именно поэтому я уснула в приемной Андре Робена, прямо в кресле у его кабинета…

* * *

Плохо ли это – что я не могу выбросить из своей дурацкой головы другого мужчину? Нарушаю ли я какие-то нормы морали тем, что почти забыла о Сереже? Он звонил, я отправила ему СМС. Завтра он уедет в свою Финляндию – слава богу, без меня. А я жду мужчину с красивыми, чуть изогнутыми бровями, со сжатыми в напряжении губами и взглядом, от которого меня бросает в жар.

Простишь меня, Сережа? Я тебе ничего не скажу об этом, чтобы не осложнять тебе жизнь. И себе тоже.

– Даша? Даша, проснитесь! – я открываю глаза, с ужасом понимаю, что умудрилась уснуть в кресле приемной. Андре здесь, он смотрит на меня с удивлением и едва читаемой насмешкой. Его халат безупречно бел, а лицо идеально выбрито. Я делаю вдох, надеясь на вчерашний запах, но что-то изменилось. Легкая примесь хлора. Я подскакиваю в кресле, протягиваю ему руку, но тут же падаю назад. Я не совсем проснулась.

– Из-вините, – голос не слушается меня.

– За что? – спрашивает он совершенно серьезно. – Вы сказали, что хотите со мной поговорить?

– Да. Да, я хотела, – бормочу я. Хлор… он плавал, он с утра тренировался в каком-то бассейне. В одних плавках. Интересно, какое у него тело. Это совершенно неприлично, но я ничего не могу с собой поделать. Я пытаюсь представить его голым. Обычно мне наплевать на то, что прилично, а что нет. В моей жизни так мало соблазна.

– Пройдемте в мой кабинет, – он подает мне руку, помогая подняться. Его рука теплая, рукопожатие крепкое, но длится оно не больше мгновения. Чистая вежливость, не больше. Я иду за ним, тороплюсь, а по пути судорожно пытаюсь привести в порядок прическу. Чертовы картины со стеклами, я прекрасно вижу, что похожа на пугало огородное. Андре не смотрит на меня, он идет вперед уверенными размашистыми шагами.

– Итак, о чем вы хотели поговорить со мной? – Андре прикрывает дверь кабинета, и я запоздало осознаю, что теперь-то мы тут с ним наедине. Он смотрит с вызовом, и это понятно. После всего того, что я наговорила. Спешит избавиться от меня.

– Я хотела попросить прощения… за… за то, что я вчера сказала, – выдавила я, и это стоило мне определенных усилий. Я вовсе не так уж и привыкла извиняться. Я, скорее, отношусь к тому типу людей, что станет избегать объяснений. Я скривилась в мнимом раскаянии – насколько у меня вообще получается разыгрывать что-то в лицах.

Я не чувствовала раскаяния ни на грамм. Может быть, раньше, когда я говорила с мамой. А теперь я отчего-то чувствовала себя беспомощной и разозленной под долгим серьезным взглядом Андре. Так, наверное, чувствовали себя гладиаторы, стоя на поле под палящим солнцем в ожидании неизбежной битвы.

– За что именно? – спросил он, пожав плечами. А затем – не верю своим глазам – он легко поднялся и уселся прямо на стол. Смотрел на меня, чуть болтая ногой в кроссовке. Спортивный, сукин сын.

– Я… не помню в точности, – пробормотала я, отведя взгляд. Черт, когда ты извиняешься, то рассчитываешь на ободряющую улыбку и фразы из серии «ничего страшного» и «какие мелочи, я уже и забыл». Но Андре явно ничего не забыл.

– Я тоже должен сказать вам важную вещь. Я не уверен, что мне следует оперировать вашу маму, – вдруг бросил он, и вся еле сдерживаемая ярость бросилась мне в кровь. Вот же подлец, решил отомстить. Неудивительно, что он так спокоен. Месть – блюдо, которое он ест холодным, что б он подавился.

– Вы не понимаете, – начала я, с трудом удерживая себя в руках. – Это невозможно. Мама… Она так много надежд возлагает на эту операцию.

– Я знаю, чего ждут люди, приходящие сюда, – кивает он. – А вот чего хотите вы, я пока понять не могу.

– Я? – я смотрю на него удивленно. – Ничего.

– Все хотят чего-то. Я тоже… не исключение, – добавил он, усмехнувшись. Я вздрогнула и невольно облизнула губу. Он что, флиртует со мной? Невозможно. Глупости какие. Абсурд. Я тряхнула головой, стараясь сбить это нелепое ощущение.

– Вы не должны обращать на меня внимания. Я не думала того, что сказала вчера. То есть я не имела в виду… Я не хотела…

– Вы не думали? В каком смысле? А что вы думали? Что пластическая хирургия – панацея и спасение от всех бед?

– Панацея? Пфф! – это я делаю нечаянно, вспоминая прошлую мамину липосакцию, но Андре наклоняет голову в другую сторону и почти улыбается. Почти. Но – нет.

Я закапываю себя все глубже и глубже, буквально стою в открытой могиле и старательно выбрасываю из нее все новые и новые комья земли – полными лопатами. Давай, скажи ему снова, что пластическая хирургия – сплошная разводка и шарлатанство. Можешь еще закачать в телефон фотографии женщин с обезображенными лицами.

– Да какая вам разница, что я думаю, – наконец взрываюсь я. – Вы же не можете отменить операцию из-за того, что я чего-то там думаю.

– Это интересно, – вдруг усмехнулся Андре. – Значит, вы теперь хотите операцию.

– Андре… то есть месье Робен, – господи, я даже не знаю, как к нему правильно обращаться. – Доктор! Я уверена, что вы – очень хороший доктор.

– И на чем основана ваша уверенность? – его голос звучал заинтригованно, он облизнул губы и вызывающе улыбнулся. – Вы же не видели меня в деле, верно?

– Не видела, – с огорчением признала я. – Но я доверяю маме в этих вопросах…