Тропинки можно найти практически во всех частях нашего огромного, странного, непостоянного, отчасти прирученного, но все еще потрясающе дикого мира. На протяжении всей своей истории мы прокладывали тропинки, чтобы ориентироваться в путешествиях, передавать сообщения, отсеивать лишнее и сохранять знания. В то же время тропинки сформировали наши тела, изменили ландшафты и трансформировали культуру.

В суете современного мира мудрость тропинок важна как никогда, а по мере расширения еще более запутанных компьютерных ее значение будет только возрастать. Чтобы уверенно ориентироваться в современном мире, необходимо понимать, каким образом мы создаем тропинки и как они, в свою очередь, создают нас.

Только оказавшись в дикой и непролазной лесной глуши, можно в полной мере осознать всю важность тропы. Существуют вполне объективные причины, по которым почти полторы тысячи лет, в период с падения Рима и до наступления расцвета романтизма, мало что вызывало в европейском сознании больший ужас, чем перспектива оказаться в «непроходимой» или «непролазной» глуши. Данте метко описал ощущения человека, оказавшегося в «диком, суровом и непроходимом» лесу, как «чуть менее горькие, чем смерть».

Пятьсот лет спустя, когда дикая природа Западной Европы была уже полностью укрощена, романтик лорд Байрон декламировал: «Есть наслажденье в бездорожных чащах». В то время считалось, что по-настоящему «непроходимая глушь» сохранилась только на других континентах, – например, в Северной Америке, где это словосочетание сохраняло актуальность и в девятнадцатом веке.[2] Неосвоенные территории Северной Америки стали символизировать негостеприимные и далекие земли – холодные, суровые и нецивилизованные. В 1851 году на юбилее Бостонской железной дороги политик Эдвард Эверетт описал земли между Бостоном и Канадой как «жуткую глухомань, нетронутые человеком реки и озера, непроходимые болота и мрачные леса, заходя в которые, содрогаешься от ужаса…»

На земле до сих пор сохранились уголки нетронутой дикой природы, и по крайней мере некоторые из них действительно способны наводить ужас. Я был в одном из таких мест. Оно находится в северной части ледникового фьорда Вестерн-Брук-Понд на острове Ньюфаундленд в самой восточной провинции Канады. Отправляйтесь туда, если хотите понять, о чем я говорю.

Чтобы пересечь стигийские воды фьорда, мне пришлось нанять лодку. Капитан сказал, что вода за бортом настолько чистая (в терминах гидрологии, ультраолиготрофная), что иногда кажется, что ее там нет вовсе; еще он сказал, что эта вода не проводит электрический ток, поэтому у него постоянно возникают проблемы с датчиками современных насосов.

Капитан высадил меня вместе с четырьмя попутчиками в дальней части фьорда, рядом со входом в длинное глубокое ущелье, откуда несколько едва заметных звериных тропинок вело через густые папоротниковые джунгли к гранитной скале, разделенной на две части водопадом. Это был мой первый поход после возвращения домой с Аппалачской тропы. Я был полон сил, а рюкзак за спиной казался невесомым. Я быстро пробирался сквозь высокие заросли папоротника и вскоре легко оторвался от других хайкеров. Забравшись на вершину склона, я увидел перед собой широкое зеленое плато. Тропинка, по которой я поднимался, на этом месте резко прерывалась. Взмокнув от пота после крутого подъема, я присел передохнуть на край скалы и свесил ноги вниз. С западной стороны плато заканчивалось крутым обрывом, который через несколько сотен футов исчезал в темно-синих водах фьорда.

Я сидел и смотрел на хайкеров, которые цепочкой медленно поднимались на вершину скалы. Оказавшись наверху, они направились по более живописному маршруту на юг. Видя, с каким трудом они тащат тяжелые рюкзаки, я почувствовал полную уверенность в своих силах. Я поднялся, и держа карту с компасом в руках, двинулся на север. Ничего сложного, думал я. Всего шестнадцать миль.

Вскоре от былой уверенности не осталось и следа. Кто-то может подумать, что человек, привыкший всю жизнь ходить по четко оформленным маршрутам, – например, по лесным тропинкам или траволаторам в аэропортах, должен был бы по достоинству оценить возможность идти куда глаза глядят. Ничего подобного. Кровь бешено стучала в висках, мешая сосредоточиться. Я был абсолютно один и не имел никаких средств связи, за исключением выданного сотрудниками парка радио-маячка, похожего на большую пластиковую таблетку с торчащим из нее проводком. Меня заверили, что если я вовремя не вернусь назад или не дам о себе знать, то через двадцать четыре часа рейнджеры парка обязательно начнут искать меня по его сигналу. Похоже, это устройство было предназначено для поиска трупов, а не заблудившихся туристов.

Однако больше всего изматывала необходимость принимать на каждом шагу неочевидные решения. Даже имея примерное представление о своем местонахождении, я постоянно задавался вопросом, а что делать дальше: идти в гору или под гору? наступать на эту кочку или на ту (а вдруг они обе не выдержат мой вес и я провалюсь в болото)? прыгать по камням вдоль озера или продираться через кустарник? В каждом случае существовало множество вариантов прохождения маршрута, вот только одни решения, как в математике, были элегантными и потому правильными, а другие – нет.

Мои навигационные проблемы многократно усугублялись тем, что жители Ньюфаундленда называют tuckamore – рощами низкорослых, искривленных сильными ветрами елей и пихт. Издалека эти деревья похожи на сборище горбатых, покрытых колючками ведьм. Как и большинство других эльфийских деревьев, они могут расти сотни лет и не доставать вам даже до подбородка. Низкий рост они компенсируют невероятной жесткостью.

За время похода эти рощи вставали на моем пути бесчисленное множество раз. Обычно я бросал взгляд на часы и прикидывал, что прохождение займет минут десять, не больше. Я делал глубокий вдох и входил в густые зеленые заросли. Это было похоже на ночной кошмар. Внезапно мир мгновенно погружался во тьму, пространство хаотично искривлялось. Пока я яростно, шаг за шагом продирался вперед, ветки царапали меня до крови и вырывали бутылки с водой из карманов рюкзака. В отчаянии я пытался топтать и ломать ветки, чтобы хоть как-то отомстить им, но всё безрезультатно; они как ни в чем не бывало каждый раз снова разгибались. То тут, то там встречались следы карибу или лосей, но протоптанные ими узкие тропинки быстро исчезали или уходили в сторону. Увидев слева в просвете деревьев тонкий луч солнечного света, я менял направление и шел в его сторону только для того, чтобы упереться в очередную непроходимую лужу грязи. Это было похоже на блуждание по лабиринту. Мне не оставалось ничего иного, кроме как время от времени наклоняться и продолжать пробиваться сквозь стены.

В конце концов, окровавленный и обессиленный, я выбирался из очередной западни и смотрел на часы, которые показывали, что последние пятьдесят метров я прошел ровно за час.

Со временем, внимательно наблюдая за поведением лосей, я научился быстро находить самый простой выход из зеленых лабиринтов. Одна из лосиных хитростей заключается в том, чтобы двигаться вдоль ручьев и рек. Да, там больше грязи, но часто это оказывается самым удобным способом выбраться из чащи. Кроме того, при ходьбе лоси высоко задирают ноги, чтобы придавливать ветки к земле. Совершенствуя эту технику, я сделал невероятное открытие: ближе к концу похода я обнаружил, что когда вопреки здравому смыслу я наступал на самые толстые ветки елей и пихт, они подпружинивали и поднимали меня вверх, благодаря чему я мог идти по кронам деревьев, словно воин из китайского фэнтези уся.