он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: "Завтра пришествие будет, конец света!" И всех в монахи постриг и в гробы уложил... Все село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню залез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, бабы - и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло. "За что скотина-то страдать должна? - спрашиваю у одной бабы. - Ты кто такая?" "Монахиня Евникия", - отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь?

Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали - Иосиф был, кажется, - он это Афанасиево пострижение признал незаконным и всех "монахов" расстригли. Платья, юбки свои надели и работали они как надо.

...Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: "Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!" Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: "Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!" Вот какой был случай в совхозе Зуевка".

Умер "вечно живой"

Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. "Прихожу с работы домой, -вспоминал о. Павел, - дедушка мне и говорит:

- Сынок, Сталин умер!

- Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят. Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, "гудки как загудят все! Работу прекратить - стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две..." А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет - все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!"

Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. "А уж после похорон Сталина молчим - никого не видали, ничего не слыхали".

И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:

- Груздев здесь?

Что ж, ночные посетители - дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:

- Собирайся, дружок! Поедешь с нами!

"Дедушко ревит, бабушка ревит... - Сынок! Они за столько лет уже привыкли ко мне, - рассказывал о. Павел. - Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Все мне на Соловки хотелось.. Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял - словом, все взял. Господи! Поехали. Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не ведено, здороваются только с настоящими людьми, а мы - арестанты, "фашистская морда". А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено - за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить - дышать, мигать глазами и то боишься.

- Товарищ Груздев!

Ну, думаю, конец света. Все "фашистская морда", а тут товарищ.

- Садитесь, свободно, - меня, значит, приглашают.

- Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин начальник.

- Нет, присаживайтесь!

- У меня штаны грязные, испачкаю.

- Садитесь!

Все-таки сел я, как сказали.

- Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?

- Так ведь фашист, наверное? - отвечаю.

- Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.

- Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.

- Так по ошибке, - говорит он.

Слава Тебе Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то... Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.

- Товарищ Груздев, вот вам справка, вы пострадали невинно. Культ личности. Завтра со справкой идите в милицию. На основании этой бумаги вам выдадут паспорт. А мы вас тайно предупреждаем... Если кто назовет вас фашистом или еще каким-либо подобным образом - вы нам, товарищ Груздев, доложите! Мы того гражданина за это привлечем. Вот вам наш адрес.

Ой, ой, ой! - замахал руками. - Не буду, не буду, гражданин начальник, упаси Господь, не буду. Не умею я, родной...

...Господи! А как стал говорить-то, лампочка надо мной белая-белая, потом зеленая, голубая, в конце концов стала розовой... Очнулся спустя некоторое время, на носу вата. Чувствую, за руку меня держат и кто-то говорит: "В себя пришел!"

Что-то они делали мне, укол какой, еще что... Слава Богу, поднялся, извиняться стал. "Ой да извините, ой да простите". Только, думаю, отпустите. Ведь арестант, неловко мне...

- Ладно, ладно, - успокоил начальник. - А теперь идите!

- А одиннадцать годков?

- Нету, товарищ Груздев, нету!

Лишь укол мне сунули на память ниже талии... Потопал я". Два дня понадобилось, чтобы оформить паспорт - "он и теперь еще у меня живой лежит", как говорил о. Павел. На третий день вышел Груздев на работу. А бригадиром у них был такой товарищ Миронец - православных на дух не принимал и сам по себе был очень злобного нрава. Девчонки из бригады про него пели: "Не ходи на тот конец, изобьет тя Миронец!"

- Ага! - кричит товарищ Миронец, только-только завидев Груздева. - Шлялся, с монашками молился!

Да матом на чем свет кроет.

- Поповская твоя морда! Ты опять за свое! Там у себя на ярославщине вредил, гад, диверсии устраивал, и здесь вредишь, фашист проклятый! План нам срываешь, саботажник!

- Нет, гражданин начальник, не шлялся, - отвечает Груздев спокойно. - Вот документ оправдательный, а мне к директору Облстройконторы надо, извините.

- Зачем тебе, дураку, директор? - удивился товарищ Миронец.

Там в бумажке все указано.

Прочитал бригадир бумагу:

- Павлуша!..

- Вот тебе и Павлуша, - думает Груздев.

Разговор в кабинете директора получился и вовсе обескураживающим.

- А! Товарищ Груздев, дорогой! Садитесь, не стойте, вот вам и стул приготовлен, - как лучшего гостя встретил директор "товарища Груздева", уже осведомленный о его делах. - Знаю, Павел Александрович, все знаю. Ошибочка у нас вышла.

Пока директор рассыпается мелким бисером, молчит Груздев,