В ту осень в Катае случился листопад из стихов, подобных лепесткам цветов, жалеющих ее в параллельных строчках и рифмах: выдана замуж за далекий горизонт, упавшая с небес, потерянная для цивилизованного мира (параллельных строчек и рифм) за заснеженными горными барьерами, среди варваров на их суровом плато.

В то время это вошло в моду в литературе, легкая тема. Так продолжалось до тех пор, пока одного поэта не арестовали и не побили тяжелой палкой на площади перед дворцом – он едва не умер – за стих, в котором высказывалась мысль, что принцесса не просто достойна жалости, но с ней поступили жестоко.

Такого нельзя говорить.

Печаль – это одно. Вежливое, культурное сожаление о перемене в юной жизни, покинувшей славный мир. Но нельзя даже предполагать, что поступки дворца Да-Мин могут быть ошибочными. Это означало бы сомнение в законном и правильно исполняемом мандате небес. Принцессы были разменной монетой в этом мире, чем еще они могут быть? Как еще могут послужить империи, оправдать свое рождение?

Тай все еще смотрел на слова, написанные на бледно-желтой бумаге, стараясь привести вихрем кружащиеся мысли в некое подобие порядка. Бицан молчал, давая ему время справиться с этим, или хотя бы попытаться.

Человеку дарят одного из сардийских коней, чтобы щедро наградить его. Ему дарят четыре или пять этих чудесных животных, чтобы возвысить его над равными ему, подтолкнуть к высокому рангу, – и обеспечить ему зависть, может быть, смертельно опасную, тех, кто ездит на худших степных лошадях.

Принцесса Чэн-Вань, наложница правителя Тагура все двадцать мирных лет, только что подарила ему, получив разрешение, двести пятьдесят коней-драконов.

Такой была эта цифра. Тай еще раз прочел ее.

Так было написано в свитке, который он держал в руке. Написано на катайском языке тонкой, но аккуратной тагурской каллиграфией. Двести пятьдесят «божественных коней». Отданных в полную собственность лично ему, и больше никому. Не в дар дворцу Да-Мин, императору. Нет. В дар Шэнь Таю, второму сыну генерала Шэнь Гао, некогда Командующему левым флангом на Усмиренном Западе.

В его собственность, чтобы он их использовал или распорядился ими так, как считает нужным, говорилось в письме, в знак признания правящим домом Ригиала его мужества и набожности и в благодарность за почести, оказанные им воинам, павшим у Куала Нора.

– Ты знаешь, что здесь сказано? – Звук собственного голоса показался Таю странным.

Командир кивнул.

– Меня за них убьют, – сказал Тай. – Меня разорвут на части, чтобы отобрать этих коней раньше, чем я приеду ко двору.

– Знаю, – хладнокровно ответил Бицан.

Тай посмотрел на него. Выражение темно-карих глаз его собеседника нельзя было прочесть.

– Ты знаешь?

– Ну, это кажется вполне вероятным. Это большой подарок.

Большой подарок!

Тай рассмеялся, слегка задыхаясь, а потом изумленно покачал головой:

– Во имя всех девяти небес! Я не могу просто проехать через перевал Железные Ворота с двумястами пятьюдесятью…

– Я знаю, – перебил его тагур. – Знаю, что не можешь. Когда мне сказали, что хотят сделать, я выдвинул несколько предложений.

– Правда?

Бицан кивнул:

– Едва ли будет подарком, если ты… случайно погибнешь по дороге на восток, а кони разбегутся или их кто-нибудь отнимет.

– Нет, не будет, правда ведь? Едва ли это подарок! – Тай услышал, что повышает голос. Он жил такой простой жизнью еще несколько минут назад. – А в Да-Мине бушевали распри между группировками, когда я уехал. Я уверен, теперь еще хуже!

– Уверен, что ты прав.

– О? Неужели? Что ты об этом знаешь? – Его собеседник, решил он, выглядит раздражающе спокойным.

Бицан взглянул на него.

– Очень мало, в том маленьком форте, где я имею честь служить своему владыке. Я всего лишь соглашался с тобой. – Он помолчал. – Так хочешь послушать, что я предложил, или нет?

Тай смутился, опустил глаза и кивнул. Сам не понимая почему, снял свою соломенную шляпу, стоя под высоким, ярким солнцем. Издалека продолжал доноситься звон топоров.

Бицан сообщил ему, что он написал в письме ко двору своего правителя и там решили в ответ на это. Кажется, тагур лишится своей должности в крепости на перевале, чтобы претворить в жизнь свое собственное предложение. Тай не знал, означает это продвижение по службе, или наоборот.

Зато он понял, что это, может быть, сохранит ему жизнь. По крайней мере, на время. Он прочистил горло, пытаясь придумать, что сказать.

– Ты понимаешь, – Бицан говорил с гордостью, которую не мог скрыть, – что это дар Санграмы. Царская щедрость. Наша катайская принцесса, возможно, попросила его об этом, и в письме стоит ее имя, но именно Лев посылает тебе этот подарок.

Тай взглянул на него. Потом тихо произнес:

– Я понимаю. Для меня честь даже то, что Лев Ригиала знает мое имя.

Бицан покраснел. После почти неуловимого колебания он поклонился.

Двести пятьдесят сардийских коней, думал Тай внутри песчаной бури своей навсегда изменившейся жизни. Он приведет их ко двору, в империю, которая ликовала, получив с запада хотя бы одного коня-дракона. Она мечтала об этих конях так неистово, что создавала их изображения из фарфора, нефрита и слоновой кости, а поэты складывали слова в ритме грома мифических копыт.

«Мир может подносить дары или отраву в драгоценной чаше. И иногда не знаешь, что ты получил»…

Бицан шри Неспо так злился на самого себя, что это граничило с унижением. Он знал, что сказал бы его отец и каким тоном, если бы стал свидетелем его позора.

Он только что поклонился – чересчур почтительно, – когда катаец почему-то снял свою глупую шляпу и сказал, что считает за честь, что Льву в прославленном и таком далеком Ригиале известно его имя.

Но это было сказано учтиво, и Бицан невольно поклонился, прижав к ладони кулак, по их обычаю (но не по обычаю его народа), не успев сдержаться. Вероятно, дело было все-таки в этой шляпе, в намеренной незащищенности этого жеста.

Катайцы умели действовать так на людей. По крайней мере – этот катаец.

В тот момент, когда ты уже решил, в который раз, что они высокомерно считают себя центром мироздания, они могли сказать и сделать нечто подобное, благодаря своему воспитанию и учтивости, которыми они прикрываются, как плащом, – одновременно сжимая в руках совершенно смехотворную соломенную шляпу.

Что делать, когда происходит такое? Игнорировать? Считать упадочничеством, слабостью, фальшивой учтивостью, недостойной внимания на том месте, где сражались и погибали тагурские солдаты?

Бицан не смог так поступить. Его собственная слабость, вероятно. Это может даже повлиять на его карьеру. Хотя в эти дни, когда война свелась к случайным стычкам, продвижение по служебной лестнице у военных скорее зависит от того, с кем из офицеров высшего ранга ты знаком, с кем разок-другой напивался или кому позволял соблазнить себя, когда был слишком молод, чтобы быть благоразумным или делать вид, что ты благоразумен.