– Напрямую. Через моего жениха, о котором читала половина Франции.

– Вся Франция, – процедил Юсуф, а затем вдруг ахнул и замолчал. Когда он продолжил, уже понял, кого я подозреваю, о ком говорю. – Неужели вы полагаете, что это сделал он?

– Я ничего не полагаю. Только хочу узнать, не было ли произведено каких-нибудь манипуляций с препаратами, которые ваша клиентка принимала по предписанию вашего французского врача.

– Вы хотите сказать, что ее препарат могли заменить? Но как?

– Да не знаю я, как. Это не моя работа – искать ответы на такие вопросы. Но в капсуле моей матери был другой инсулин, увеличенной дозировки. Идеальное убийство, никаких следов, никаких подозрений. Диабетики, знаете ли, умирают. Это горе, трагедия, но кого это удивит? А ваша клиентка – она же была сумасшедшей.

– Я не думаю, что это стоит обсуждать теперь, – моментально напрягся Юсуф.

– Именно теперь, – возразила я. – Сумасшедшая девушка, одержимая любовью к молодому красивому доктору из хорошей семьи, имеющему престижное образование и высокую репутацию. Отчего бы ей не покончить с собой, когда он предпочел ей другую?

– Допустим! – Он швырнул мне слово, как кусок собаке. – Допустим, вы правы. И я сейчас начну изыскивать способы найти остатки тех таблеток, что были у Одри в тюрьме. Допустим, я их найду и проведу экспертизу.

– Сделайте это.

– Я не сказал, что сделаю это, я сказал – допустим. Но я не стану этого делать, потому что вы мне тут рассказали много всего, но все это – басни и теории. Многие как раз подошли бы авторству Одри, но не вам. Или, возможно, вы тоже уже немного не в себе? Может быть, это ваша… м-м-м… спорная любовь с этим молодым доктором так влияет на вас? Молодые женщины теряют голову и остатки стыда, позволяя связывать себя и делать с собой черт знает что. Да, уж вы простите меня, но я хорошо знаю, чем таким особенным выделяется из всех других мужчин месье Робен. С ним не так скучно, верно?

– Вы не имеете никакого права… – прошептала я.

– Не имею, и что? Кого сейчас волнуют какие-то там формальности. Я груб? Но вы хотите, чтобы я пошел к отцу Одри и сказал, что его несчастную дочь отравили. Что он не смог ее защитить. А он спросит меня – зачем кому-то это делать, и я, хоть убейте, не знаю ответа на этот вопрос. Зачем, скажите, зачем вашему милейшему Андре Робену проходить через столько проблем, зачем ему так рисковать, изготавливая инсулин в заводской упаковке? Зачем ему убивать вашу мать и свою брошенную любовницу? Зачем ему это? Ответьте мне на этот вопрос – и я переверну весь Париж, но найду эти таблетки.

– Имейте в виду, если я дам вам ответ, вы уже не сможете его забыть. Он останется с вами навсегда. Почему вы не можете просто проверить таблетки?

– Потому что я не дам вам использовать себя вслепую, – ответил мне Юсуф. Я оглянулась – поезд давно остановился, и все пассажиры вышли из вагона, я осталась одна. Темнота и холод – вот и всё, что ожидало меня впереди, на перроне. Я заговорила снова, действуя наугад, решив довериться человеку, которого совершенно не знала и не имела никаких оснований ему доверять. Не совершаю ли я самую страшную ошибку в своей жизни, произнося короткое имя международного кибер-преступника, так опрометчиво перепутавшего Аргентину с Люксембургским садом.

– Дик Вайтер. Вам говорит о чем-нибудь это имя? – спросила я, подхватив с полки рюкзак. Оставаться на одном месте дольше пяти минут означало подвергать себя риску. Я по жизни передвигалась короткими перебежками, как боец, бегущий по полю боя, по которому перекрестным огнем стреляют армии обоих воюющих сторон.

* * *

Юсуф был возмущен, он бурлил, как горная река, сказав, что всё это только предположения, не имеющие оснований. «Вся ваша теория, Дариа, как песочный замок, она ненадежна, она строится только на том, что вы увидели в ванной Габриэль Де Моро нераспакованные голубые линзы». Юсуф воскликнул, что этого недостаточно, чтобы предполагать подобную чушь. И что всё это больше похоже на дурное кино. Но я знала – зерно сомнения посеяно, оно прорастет агрессивным сорняком-захватчиком, и уже невозможно будет жить дальше, делая вид, что ничего не происходит.

Я ехала по эскалатору вниз. Он уходил так глубоко, что, стоило задуматься о том, что надо мной громадная толща земли, что наверху текут темные воды реки Невы, как начинала кружиться голова. В вечерние часы пик питерское метро было забито до отказа, люди с усталыми лицами спешили во всех направлениях сразу, образуя живую модель броуновского движения. Среди них несложно было потеряться, но меня эта мысль скорее успокаивала, чем пугала. Я не боялась потеряться, я боялась, что меня найдут. Несколько раз в толпе мне показалось, что я увидела Андре. Его лицо мерещилось мне повсюду, и сослепу я принимала за него любого высокого мужчину с темными волосами. Сердце обмирало, я тянула голову, пыталась разглядеть, он ли это, даже несмотря на то, что понимала – здесь в метро Андре неоткуда взяться.

Все, чего я хотела, – это побыстрее добраться до мамы.

Я чудовищно устала, была измотана морально и физически и не желала признаваться себе в том, что горюю, как собака, потерявшая хозяина. Тот факт, что Андре пытался убить мою мать, не мешал мне скучать по нему, тосковать безо всякой на то логики. Так женщины любят – несмотря ни на что, вопреки всему, преступника или нет – сердцу на это наплевать.

Я не хотела обманывать себя, решив хотя бы в этом быть честной с собой. Я не искала оправданий Андре, чтобы разрешить себе любить его. Я просто боялась его и скучала по нему одновременно. И каждый шаг, который я делала, убегая от него, давался неимоверно тяжело, будто бежала в цепях. Однако настоящие цепи – ничто по сравнению с привязанностью души.

– Что с тобой произошло? На тебе лица нет! Откуда ты вообще тут взялась, Дарья, почему не сказала, что приедешь? Я попросила бы Шуру встретить тебя, и мы заранее приготовили бы что-нибудь. У нас ведь буквально ничего нет – пустой холодильник, а уже через час спектакль. – Мама театрально заламывала руки и изображала отчаяние.

– Я тоже рада тебя видеть, мам. – Я улыбнулась и поцеловала ее. Я знала – за мамой водилась привычка играть, даже когда она общалась с людьми вне стен театра.

– Еще немного, и ты просто не застала бы меня здесь, – пожала плечами она, сделав при этом неопределенный, но весьма живописный жест рукой. Мама подошла к зеркалу и повторила жестикуляцию, и еще раз. Кажется, движение понравилось ей настолько, что она сразу же выкинула из головы, в связи с чем она его изначально использовала. Я знала, что мама рада видеть меня, но также мне было известно, что ее личные приоритеты расставлены так, что я иду второй по списку после театра, кино и репетиций. Сколько раз в детстве мама забывала обо мне, и я тихо сидела в каком-нибудь пыльном углу в съемочном павильоне, дожидаясь вместо нее нашу Шурочку.

– Здравствуй, Дашенька! Что-то случилось? А кому ты оставила Костика? – спросила Шура, выходя из кухни. Шура не менялась уже много лет – полная, похожая чем-то на русскую матушку-печь – она оставалась словно законсервированной в своем неопределенном возрасте. В руках Шурочка держала несколько кистей для грима.