— А что? Захочет, и в самом деле прибежит. Хоть и тайком. Вот вы и ждите, чтоб она сама прибежала. А насиловать их своим присутствием я вам все-таки не советую…

Ольга Артемовна замолчала и больше так и не вступила в этот странный диалог, который вскорости сам по себе перешел в один только монолог Александры Васильевны, гневный и страстный. Сидела себе, помалкивала, подперев щеку рукой, да думала грустные свои мысли о том, что оказалась-таки эта молоденькая, хорошенькая Вероника с проблемами. Как в воду она глядела. С огромными внутренними проблемами оказалась эта девочка, тут и по психологам ходить не надо. Достаточно только эту ее маму сейчас послушать…

А Вероникин отец вскорости после свадьбы дочери умер. Вероника с Игорем на похороны ездили, а Александру Васильевну с собой даже и не позвали. Как будто чужая она им стала. И так во всем получилось — полностью они ее от своей жизни отстранили. Неблагодарной оказалась ее дочь. Она в нее всю себя без остатка вложила, только ее жизнью и жила, и вот тебе пожалуйста — плачевный какой результат… Нет, совсем она ее не бросила, конечно, наезжает регулярно вместе с мужем раз в неделю, но как? Для того только, чтоб денег ей сунуть? Или холодильник загрузить продуктами? Да разве этим душевную потребность в дочери заменишь? Эту болезненную, непреходящую потребность видеть ее рядом, знать о ней все до самых мельчайших и вкусных подробностей… Нет, деньги и продукты она брала, конечно. Сердито называла все это жалкими подачками, но брала. Хотя и понимала, что совсем они не были такими уж и жалкими — Вероникин муж, надо отдать ему должное, в этом плане оказался как раз нежадным…

А Вероника, будто ей назло, еще и с соседкой все отведенное для визита к ней время пытается провести. Конечно, назло! Нет чтоб с матерью посекретничать, сразу к Катьке своей рыжей бежит. Тоже нашла подружку. Она эту Катьку рыжую с детства ненавидит и мать ее, пьянчужку, ненавидела. Обидно. Обидно! У нее, у Вероники, мать родная есть, а она — к рыжей Катьке…

— Игорь, что случилось? Почему ты с чемоданом?

Ольга Артемовна застыла в дверях строгим сухопарым изваянием, с ужасом переводя взгляд с лица сына на торчащие из углов пухлого чемодана кусочки рубашки и полосатого галстука, потом, как солдат на плацу, сделала один четкий шаг назад и один в сторону, давая ему дорогу. Игорь вошел, молча стянул дубленку, забросил шапку на верхнюю полку прихожей и так же молча прошел в свою бывшую комнату, по пути все-таки запнувшись об этот злосчастный чемодан, хлопнувшийся об пол прихожей с виноватым глухим стуком. И закрыл за собой дверь. Не мог он сейчас ни о чем говорить. Тяжело было. Нельзя ни о чем говорить в такие вот минуты, когда жизнь вдруг ни с того ни с сего выворачивает тебя наизнанку. Наверное, только плакать можно. Но это уж женская привилегия, простите. А мужику все переплакать нельзя. Ему только все перемолчать можно…

Ольга Артемовна вслед за сыном не пошла. Моргнула растерянно в закрывшуюся перед носом дверь и ушла на кухню, без сил опустилась на мягкий диванчик. Игорь был очень благодарен ей за это. Он вообще родителей своих очень уважал. Да и не пошел бы к ним ни за что в такую вот минуту, если б только на миг мог представить свою мать заламывающей картинно руки и восклицающей с пафосом что-то вроде «я знала, я так и знала» или «зачем, зачем ты меня тогда не послушал». Не из таких его родители, не из торжествующих по поводу своей пресловутой прозорливости. И ни о чем таком, он знал, сами они не спросят, пока он свою версию произошедшего им не выложит. И примут эту версию тоже за данность. Любую, даже самую невероятную и надуманную. Так что он просто будет жить теперь здесь, и все. Как сумеет. Сорокалетний сыночек их, Игорь, вернувшийся неожиданно из стопроцентного семейного счастья под родительский кров…

Даже в комнате его за последние десять лет ничего не изменилось. Та же твердая тахта, покрытая клетчатым шерстяным пледом, тот же большой письменный стол с допотопным теперь уже компьютером, и занавески на окнах, и книги на полках те же самые. Только он теперь другой. Еще вчера прежний был Игорь — веселый, жизнерадостный и правильный сын, муж и отец, а сегодня уже другой, будто взяли и содрали с него прежнюю кожу и вывернули ее наизнанку так грубо, что она порвалась о торчащие на голове острые рога и кровоточит больно…

Он тут же задохнулся будто и с порога рванул к форточке, распахнул ее настежь, пустив в комнату морозный уличный ветер. И застыл у окна. Даже вид из него оставался таким же, как и десять лет назад, — тот же двор с самодельным катком, те же стылые и сморщенные стволы толстых тополей, та же оцинкованная крыша соседнего дома, так весело отражающая солнечные лучи летом… Вспомнилось почему-то, как мама старательно уговаривала его не жениться на Веронике. Нет, не требовала исполнения своей материнской прихоти, а именно уговаривала. Ему тогда казалось — такие странные доводы приводила…

— …Сынок, я же не первый год на свете живу, ты послушай меня… Вероника твоя, наверное, очень хорошая девочка сама по себе, но она тебя не может любить… Она еще очень юна…

— Да? — улыбался ей весело и поднимал брови домиком Игорь. — Это почему так? Разве твой сын недостоин любви юной девушки? Мне надо жениться на толстой вдовушке с тремя детьми, да?

— Да ну тебя… — грустно отмахивалась от него мать. — Ты же знаешь, я никогда в твои дела особо не лезла… Только, понимаешь, я твою Веронику насквозь вижу. Привыкла уже за тридцать лет людей насквозь видеть. А иначе на такой работе и года бы не продержалась…

Работа у Ольги Артемовны действительно была сложная и требовала от нее присутствия этого самого «сквозного» взгляда постоянно. С тридцати своих лет она руководила огромной областной клиникой, и руководила довольно-таки успешно. И даже прямые свои и, в общем, приятные для многих женщин обязанности по ведению домашнего хозяйства и воспитанию только родившегося сына отдала на откуп трудной своей, но такой социально важной и даже где-то почетной работе. По тем временам действительно почетной — кто ж станет за копеечную зарплату тянуть на себе этот воз? Только почетом и можно было в этой жизни медику утвердиться…

Сыном и домом заниматься пришлось мужу Ольги Артемовны, тоже медику, скромному врачу-педиатру, образцово-административную свою жену боготворившему. В хорошем смысле боготворившему, потому что любил ее очень. И роль бытового подкаблучника принял на себя осознанно, и никогда ею не тяготился. Гордился он своей женой бесконечно. И жили они душа в душу, то есть практически дома и не виделись. Просто знали всегда, что они есть друг у друга. Им и хватало. Без всяких там выяснений отношений, положенных семейных ссор по поводу не вынесенного на помойку ведра с мусором и нервотрепки под названием «где ты был — не ври, что на работе задержался…». И сын их Игорь рос в этой счастливой и суетливой нехватке родительского времени довольно благополучно. И ему досталось с лихвой от этого вкусного пирога родительской полувиртуальной любви. Мать над ним не тряслась днями и ночами, и отец особо воспитанием не мучил. Только приговаривал все время с улыбкой, отвечая на все его детские притязания: «Ты ж мужик! Сам не можешь вопрос решить? Обязательно тебе маму для этого надо?» Всегда и получалось, что он решал все свои вопросы сам. Ему казалось, что и с женитьбой своей, до тридцатилетнего возраста припозднившейся, он тоже должен решить только сам…