Махно сделал паузу, как бы давая уважаемым гражданам переварить новость. Ливинский, пригвождённый тяжёлым взглядом вчерашнего каторжника, даже не дёрнулся. Голос подал Вечлинский:

— И на сколько же просит профсоюз поднять зарплату?

Слово «просит» разозлило Махно, он перевёл взгляд на вопрошающего и отчеканил:

— Профсоюз требует повышения на сто процентов.

— О-о-о, — почти в один голос отозвались «граждане заводчики».

— Это не серьёзно, господа, — оборотился Вечлинский к коллегам. — Я думаю, нам не о чем говорить.

— Да, да, — согласились те.

— Хорошо. Подумайте, граждане. А завтра сообщите ваше решение, — холодно ответил Махно. — В противном случае мы прибегнем ко всеобщей забастовке. И только.

— Это что? Выходит, вы хотите остановить производство? — встревоженно спросил Кригер.

— Нет, Борис Михайлович, это вы остановите производство своим упорством.

Обращением к Кригеру по имени-отчеству Махно подчеркнул своё к нему уважение. Ведь именно Кригер в своё время принимал его — мальчишку на завод и направил учеником в модельный цех на престижную работу. И Махно, не избалованный человечным обращением, не мог не испытывать к нему благодарности.

Но сегодня, ощущая себя защитником рабочих, он не смел и помыслить о какой-то поблажке Кригеру.

Заводчики ушли, обещая и завтра стоять на своём. К Махно, находившемуся в профкоме, пришли Антонов с Серёгиным.

— Ну что?

— Держатся ваши капиталисты. Но ничего, завтра поединок продолжится.

— Сколько ты заломил? — спросил Антонов.

— Сто процентов.

— Перебрал, Нестор Иванович, перебрал крепко. А они сколько предлагали?

— Нисколько.

— Потому что ты хватил через край. Сбрось процентов сорок.

— Да что вы, братцы, — возмутился Махно. — Мы ж за интерес трудяг дерёмся. Если я и уступлю, то не более двадцати процентов, пусть хоть лопнут.

— О забастовке говорил?

— Да припугивал. И тебя, товарищ Антонов, вот о чём попрошу. Ты завтра будь в своём завкоме у телефона, подыграешь мне в случае чего.

— Как?

— А так. Не мытьём так катаньем надо брать. В присутствии их я позвоню тебе и скажу примерно так, мол, хозяева не согласны, давай сигнал останавливать производство. Я уверен, этим сигналом на остановку мы дожмём их.

— Но мне сигнал на остановку давать не надо?

— Конечно, не надо. Этот разговор будет рассчитан на их уши. И только. Вот увидишь, первыми дрогнут чугунолитейные, у них процесс беспрерывный и остановка означает гроб печам. Вот, возьми и дай отпечатать в пяти экземплярах.

— Что это?

— Это договор между работодателями и Советом профсоюзов о повышении зарплаты рабочим на восемьдесят процентов.

— Что, и проценты эти впечатывать?

— Да.

— А если не согласятся?

— Товарищи, я же сказал — дожму. Чтоб завтра с утра у меня были эти готовые бланки. И только.

Хозяева заводов, предприятий и кустарных мастерских явились к точно назначенному часу. И Махно не преминул похвалить их за точность:

— Вот что значит деловые люди, с такими приятно иметь дело.

Но комплимент не смягчил заводчиков.

— Господин Махно, если вы и сегодня будете настаивать на той же цифре, у нас ничего не получится.

— Хорошо, называйте вашу, — согласился Махно.

— Пятьдесят и не более. Вы поймите нас, господин Махно, сырьё подорожало, перевозки тоже, прибыль — слёзы. С чего мы можем повышать зарплату?

— Вот видите, и вы о подорожании, — подловил Нестор Вечлинского.

Торг шёл утомительно и долго. Часа через два заводчики расщедрились на шестьдесят процентов. Махно выдал наконец восемьдесят, но на пятом часу переговоров не выдержал.

— Ну хватит. Довольно жилы тянуть. Я иду звонить по завкомам.

Однако он ещё не успел взять трубку, как Кригер закричал:

— Нестор Иванович, не надо звонить, я согласен подписать.

— Борис Михайлович! — чуть не хором вскричали заводчики. — Что вы делаете?!

— Господа, Нестор Иванович прав. Если произойдёт взрыв, он накроет всех нас. Я подписываю договор. Где он?

Явившиеся в профком Антонов с Серёгиным застали измученного, почерневшего с лица Махно, утонувшего в мягком кресле в полной прострации.

— Вам плохо, Нестор Иванович? — спросил участливо Антонов.

— Очень, — признался Махно. — Эти буржуи меня доконали. Нет, как люди не понимают, что над ними уже висит топор революции. Что за слепота?

— Не подписали? — спросил Антонов. — Что ж вы так и не позвонили мне?

— Э-э, дорогой товарищ Антонов, вы плохо обо мне думаете. Вон смотрите на столе в папке.

— Подписано, всеми подписано. Победа, Серёгин! Нестор Иванович, и мы вас должны обрадовать. Сегодня на собрании профсоюзных активистов вы избраны Председателем Гуляйпольского Совета профессиональных союзов. Поздравляем.

— Ох, братцы, вы б лучше посочувствовали. Я ж в производстве ни бельмеса не смыслю.

Антонов засмеялся.

— Вот поэтому меня избрали вам в помощники.

— О-о, тогда другое дело. Повоюем. И только. Товарищ Серёгин, пожалуйста, принеси воды. Засушили меня проклятые буржуи.

Словно растревоженный улей загудело Гуляйполе. На улицах, в цехах, в парке то и дело слышалось: «Махно сказал», «У Нестора надо спросить», «Надо Махну пожаловаться, анархисты быстро разберутся».

На волне растущего авторитета анархисты-коммунисты «разобрались» с милицией, ей было запрещено арестовывать людей за высказывания.

— Как так? — пытался противиться начальник милиции. — А если станут говорить против правительства?

— Пусть говорят, у нас свобода, каждый волен говорить, что хочет. И потом, правительство у нас Временное, чего его жалеть, — поучал Нестор. — Занимайтесь ворами, грабителями, насильниками, но за слова не сметь арестовывать.

Бюро анархистов, руководимое неутомимым и неугомонным Махно, всё надёжнее завоёвывало симпатии трудящихся. В помещении, где располагался штаб анархистов-коммунистов, всегда было людно. На стене висели три портрета: Бакунина, Кропоткина и Александра Семенюты; последний был выполнен местным художником. В углу стояли чёрные знамёна. На стене висели плакаты: «Анархия — мать порядка!» и «Любое государство — враг трудящихся!». На столах и в шкафу были навалены книги и журналы со статьями известных анархистов. Махно искренне радовался, когда ими начинала интересоваться молодёжь и особенно когда задавали ему вопросы по анархистскому движению. Здесь как настоящий пропагандист он начинал с истории вопроса, доказывая ненужность и даже вредность любой власти для трудящегося человека. И был настолько убедителен, что нередко молодые люди просили: