Все началось с доноса.

У Монса служил некто Егор Столетов — «канцелярист коррешпонденции Ея Величества» Екатерины хитрый, коварный и дерзкий человек, о которых на Руси принято говорить «себе на уме». В обязанности канцеляриста входило составление докладов-экстрактов для государыни на основе поступавших на ее имя разных челобитий и прошений. Виллем Монс контролировал этот канал и использовал его в целях личного обогащения. Столетов это быстро смекнул и немедленно закрепил за собой возможность доступа к «пирогу» и собственную незаменимость на этом участке работы. Он составил под себя соответствующую официальную инструкцию, которая обеспечивала ему монопольное право на прием челобитий и которую Монс собственноручно утвердил.

Екатерина, принимая по ходатайствам решения, всецело прислушивалась к Монсу, а Монсом в некоторой степени руководил Столетов. Все шло великолепно, и все были довольны, пока… пока Егорша, внутренности которого буквально распирало от сознания собственной значимости, не стал болтать и хвастаться. Как Монс действовал именем императрицы, так и Столетов, удовлетворяя ходатаев, стал употреблять имя своего начальника. Нескромное поведение канцеляриста стало достоянием Виллема Монса, его сестры Матрены Балк и ее мужа Петра Балка, также приближенного к Екатерине. Адмирал Ф. М. Апраксин предупредил П. Балка о «бездельнике» и «непутевом» мужичке Егорке Столетове, а П. Ягужинский уговаривал В. Монса прогнать Столетова, который «шалил» его именем. М. Балк со слезами на глазах умоляла брата бросить опасного канцеляриста, пока он как следует «не укусил» и не довел семью до виселицы.

— Виселиц-то много! — самоуверенно отвечал Виллем Иванович. — Если сделает Егор какую пакость, то ему виселицы не миновать!

Но не только самоуверенность руководила Монсом — слишком много знал Егорша Столетов о махинациях и взяточничестве своего начальника и не только о них… Не так-то просто было отделаться от наглого и жадного сообщника.

Е. Столетов был не единственный, кто втерся в доверие к Монсу. В «помощниках» у камер-юнкера числился стряпчий Хутынского монастыря, а потом солдат гвардии Иван Балакирев — веселый, остроумный и находчивый человек, склонный к шуткам и балагурству. (Читатель, несомненно, узнал в нем знаменитого шута Балакирева.) Вот этот-то Балакирев, «приняв на себя шутовство», и прилепился к Монсу. В обязанности Балакирева входило поддержание контакта между Монсом и Екатериной и вынюхивание дворцовых сплетен. «Домашний человек» Балакирев был расторопным малым, но слишком невоздержанным на язык.

Однажды Балакирев встретился со своим приятелем, учеником-обойщиком Иваном Суворовым и поведал тому о «важных» письмах, которые он доставляет от императрицы Монсу, и о том, что к этим письмам пытается получить доступ Столетов. Суворов уже был наслышан об опасном романе Монса с царицей — ему об этом рассказал Михей Ершов, слуга петровского денщика Поспелова. В часы досуга Суворов и Ершов вели на эту тему досужие разговоры, но тут Суворов услышал от Балакирева нечто другое — о письме, в котором содержался рецепт о составе питья. Какого и про кого? А ни про кого, загадочно ответил Балакирев, но намекнул на хозяина! Суворову было мало собеседника Ершова, и он посвятил в новую тайну своего знакомого Бориса Смирнова, а тот проинформировал Ершова. Новость прошла по кругу и осела у совестливого и трусливого Михея.

Странно, конечно, что о романе царицы болтали обойщики, шуты и денщиковы слуги, а значит, и их господа, в то время как муж ничего пока об этом не подозревал. В подобных условиях доносчик должен был объявиться. И он объявился. Им стал Михей Ершов. Правда, донос несколько задержался, потому что в это время начались приготовления к коронации Екатерины Алексеевны, за которую Виллем Монс должен был быть пожалован званием камергера — Петру I оставалось только подписать указ о камергерстве. Но это не мешало любовнику его августейшей супруги примерять камергерский костюм и называть себя новым чином.

Накануне отъезда царской семьи из Преображенского[5] в Петербург, 26 мая 1724 года, Михей снес донос куда следовало. «Я, Михей Ершов, объявляю: сего 1724 года апреля 26 числа ночевал я у Ивана Иванова сына Суворова, и между протчими разговорами говорил Иван мне, что, когда сушили письма Виллима Монса, тогда-де унес Егор Михайлов (сын Столетов!) из тех писем одно письмо сильненькое, что и рта разинуть боятся…» Михей Ершов не побоялся: он поведал Тайной канцелярии о рецепте «питья про хозяина», который находится у денщика Поспелова, и не преминул добавить, что «Егорка-де подцепил Монса на аркан!».

Допросили Смирнова, на которого ссылался Ершов, и убедились, что дело пахнет серьезным — покушением на жизнь его императорского величества! И что же: всех причастных к болтовне поволокли в застенок Тайной канцелярии, и застенок огласился воплями истязуемых? — спрашивает Семевский и отвечает: ничуть не бывало. Донос канул в воду или провалился сквозь землю. И тот, кто не дал ему хода, по всей видимости, предупредил Екатерину.

Государыня пребывала в полном здравии и перед своей коронацией находилась на верху блаженства. Но 26 мая, в день доноса, с ней сделался сильнейший припадок — род удара. Больной пустили кровь, но лучше ей не стало. По всем церквям был отдан приказ петь молебны о ее выздоровлении, а 31 мая ей стало еще хуже. Петр, не догадываясь о причинах заболевания супруги, был в отъезде, а когда 16 июня вернулся в свой «парадиз», то застал там письмо Екатерины о полном своем поправлении.

Но донос Ершова не пропал — через полгода он откуда-то вынырнет опять.

…8 июля 1724 года Екатерина торжественно въехала в Петербург. По дороге из Москвы в «парадиз» неугомонный болтун Иван Суворов имел разговор с придворным стряпчим Константиновым и рассказал тому о том, как «Монсова фамилия вся приходила к Монсу просить со слезами, чтоб он Егора Столетова от себя отбросил… а Монс отвечал: „Виселиц много!“ И как Егор, сведав про то, сказал: „Он, Монс, прежде меня попадет на виселицу“». Обойщик рассказал, что Столетов домогался какого-то письма Монса, но пока не достал. От того, чтобы шепнуть об «убойной силе» этого письма, Суворов благоразумно удержался. Константинов спросил, почему Монс никак не женится, а Суворов многозначительно отвечал, что если тот женится, то потеряет кредит у одной важной особы.

Разговор шел с глазу на глаз, но, сообщает Семевский кто-то его услышал, зафиксировал на бумаге и на время затаился. Кто? Это остается до сих пор загадкой.

Время шло, отношения между Петром и Екатериной внешне были сердечными, а Монсы и Балки продолжали пользоваться при дворе «кредитом». Биллем Иванович, до чрезвычайности встревоженный доносом, окунулся в хозяйственные и административные хлопоты и снова вернулся к любимому ремеслу стяжательства. Поток приятных и дорогих презентов возобновился. Егор Столетов принимал в этих трудах самое деятельное участие. О том, что «наверху» все успокоилось, свидетельствовала «грамотка» к Монсу от денщика Поспелова. «Государь мой, братец Виллим Иванович, — писал вполне „любительно“ денщик, — покорно прошу вас, моего брата, отдать мой долший поклон моей милостивой государыне матушке, императрице Екатерине Алексеевне; и, слава богу, что слышим ея величество в лутчем состоянии; дай Боже и впред благополучие слышат. Остаюсь ваш моего друга и брата слуга Петров Поспелов». Цидулка ласкала слух и успокаивала.