Екатерининская гавань, получившая только за год до прибытия экспедиции официальное значение военного порта и угольной станции, представляла собой узкий фиорд, окруженный крутыми, скалистыми, но большею частью сглаженными каменистыми берегами. Отсутствие растительности придавало безжизненный вид каменистым холмам и склонам, среди которых в самой глубине бухты находился вновь построенный небольшой городок, состоящий из немногих домов местной администрации, церкви и около 10–15 частных построек. Это небольшое селение производило приятное впечатление прекрасными дорогами, чистотой и внешним видом новых построек. Скорей всего это обусловливалось новизной и недавним их существованием. Деревянная пристань у города, другая такая же, но меньших размеров в южной части бухты, да две-три бочки на рейде представляли все удобства для стоянки судов. Стоянка в гавани имела, однако, недостаток в глубине и неважном грунте. У пристаней приходилось считаться также с порядочным приливом. От волнения же бухта была совершенно закрыта.

Барон Э. В. Толль.

В Екатерининской гавани имелся склад провизии и местного угля, часть его была в сараях, другая лежала прямо на воздухе. По качеству этот уголь был смешанный. Население гавани, или, вернее, города, состояло из нескольких человек администрации и небольшого количества поселенцев, ссыльных, среди которых были даже поляки. В южной части бухты располагались постройки Научно-промысловой мурманской экспедиции, состоявшей тогда под начальством Н. М. Книповича, пароход которой «Андрей Первозванный» стоял у пристани экспедиции. Кроме него на рейде стоял небольшой казенный пароход «Печора», пробиравшийся на эту реку.

Придя на рейд, команда получила два известия. Во-первых, она узнала, что собаки уже прибыли в Екатерининскую гавань: 40 из них были доставлены Торьерсеном, уже доставлявшим с Оби остальных собак Нансену, Джексону и герцогу Абруцкому, а 20 – из Восточной Сибири прибыли вместе с каюрами, Расторгуевым и устьянским мещанином Стрижевым. Второе известие касалось шхуны, зафрахтованной в Архангельске для доставки угля в Югорский Шар, в бухту Варнека. Оказалось, что она при первом шторме встретила лед, пройдя Колгуев, получила повреждения и вернулась обратно в Архангельск. Таким образом, расчет на пополнение запасов угля в Югорском Шаре становился более чем сомнительным.

Вскоре состоялась встреча с начальником Мурманской экспедиции Николаем Михайловичем Книповичем и его помощником Францем Брейтфусом. Книпович предложил желающим выйти на «Андрее Первозванном» в море для производства гидрологических и зоологических работ. На другой день вечером Толль, Бируля и Колчак ушли на «Андрее Первозванном» в море. Под утро «Андрей Первозванный» пришел в Екатерининскую гавань. Тем временем «Заря» отшвартовалась у пристани и хотела принимать уголь, но последний в складе, расположенном у пристани, оказался слишком плохого качества. Тогда Коломейцев решил перейти к другому складу у пристани, где стоял «Андрей Первозванный».

Наполнив трюмы углем, «Заря» получила осадку 181/2 футов. Течь в результате усилилась, каждые два часа необходимо было откачивать воду. На палубе негде было повернуться, все было завалено рыбой. Пришлось около 30 тонн ее оставить на берегу. Положение несколько выправилось. Оставалось, таким образом, принять собак и идти дальше.

Еще в Петербурге Н. Н. Коломейцев расходился несколько раз с бароном Толлем на почве всяких принципов и взглядов на полномочия, главным образом взаимных отношений их как командира судна и начальника экспедиции. Ненормальное положение начальника чисто морского предприятия – не моряка – выясняться стало с первых дней, и все усилия Коломейцева регламентировать и оформить эти отношения не привели ни к чему, так как Толль избегал касаться этого вопроса. Колчак не придавал сперва никакого значения этим вопросам, считая, что здравый смысл вполне достаточен для определения всяких отношений, но вскоре убедился, что, как всегда, пресловутый «здравый смысл» имеет массу значений свойства чисто субъективного: что ясно для одного, то представляется совершенно иначе другому, хотя, быть может, и с меньшей ясностью.

Н. Н. Коломейцев, например, с первых же дней плавания четко показал своим отношением, что он на всякую работу, не имеющую прямого отношения к судну, смотрит как на неизбежное зло, и не только не желает содействовать ей, но даже относится к ней с какой-то враждебностью. Александр очень скоро убедился в этом, как только начались работы по гидрологии. Прекрасный моряк, положивший всю свою энергию и знание на судно, заботившийся и думавший все время о нем, он не мог войти в положение члена научной экспедиции, и об этом можно было только сожалеть. С другой стороны, барон Толль стоял только на научной стороне и, по существу дела, совершенно не мог входить в судовую жизнь. Первое время он почти ни во что не вмешивался и редко даже выходил на мостик. В результате между ним и Коломейцевым отношения с внешней стороны были безукоризненны.

Первое и очень серьезное столкновение между Толлем и Коломейцевым произошло в Екатерининской гавани, где погрузили уголь и оставалось принять собак. Команда была увезена на берег. Среди команды нашелся один негодяй, который явился однажды на судно мертвецки пьяный. Он вел себя таким образом, что Коломейцев нашел, что его надо или перевести в разряд штрафованных и наказать телесно, или же списать с судна. Первое, конечно же, не могло быть применимо на судне, идущем в полярную экспедицию, и пришлось прибегнуть ко второму, то есть списать с корабля. Тут же подоспел еще один случай: один из очень хороших матросов заболел в Трансё венерической болезнью. Выяснить характер ее было по недостатку времени нельзя, и доктор Вальтер совершенно правильно настоял на списании его с судна. Таким образом, команда лишилась двух человек. Из малочисленного состава палубной команды осталось только пять человек, их не хватало даже на три вахты.

На палубе яхты «Заря» Э. В. Толль, А. В. Колчак и др.

Съехавшая в этот несчастный вечер команда устроила проводы двум своим товарищам, результатом чего было усиленное пьянство и безобразия на берегу, кончившиеся дракой и ножами. На барона Толля эта драка с ножами произвела, по-видимому, очень тяжелое впечатление. Несколько саркастическое замечание Коломейцева по поводу этого случая вызвало разговор между Толлем и Коломейцевым в кают-компании при всех. Оба в течение двух часов в вежливой форме наговорили друг другу кучу всякой дряни, в конце концов Толль заявил, что он считает дальше плавать с Коломейцевым невозможным и списывает его, на что последний немедленно заявил, что он не желает оставаться на «Заре» далее следующего утра и сдает все обязанности старшему после себя лейтенанту Матисену.

Колчак, наблюдая и присутствуя при этом разговоре, убедился, что дело не стоит выеденного яйца, что сущность всего та принципиальная рознь, которая установилась еще в Петербурге между Толлем и Коломейцевым. Но тем не менее он пришел к убеждению, что так оставить это дело нельзя, что если с первых дней плавания начинаются списывания да еще командира, то это обещает полное разложение всей экспедиции – уже одно влияние на команду такого случая, как списание командира, стоит многого. Обдумав это дело, Александр попробовал сначала поговорить с Коломейцевым, а потом пошел к Толлю и, убедившись, что говорить с ними нельзя, решил прибегнуть к последнему средству, зная, что оно заставит задуматься барона. Он заявил ему, что в случае списания Коломейцева просит списать и себя, так как считает, что плавать на судне, где удаляют командира с первых дней плавания, считает неудобным и участвовать далее в предприятии, носящем такой характер, не желает. Он отлично понимал, что его уход поставит судно в положение критическое, так как с одним офицером плавать было невозможно, а найти двух или даже одного офицера летом, да еще стоя в Екатерининской гавани, заняло бы столько времени, что трудно сказать, состоялась бы тогда в этом году экспедиция.