— Знаешь, — я отпустил его ухо, — дело в том, что мы толком не помним, кому и куда несем чертовы тарелки. Официант не запоминает лиц. Он работает, как заведенный, как машины, мозг его или кричит, или спит, а вопрос, кому это нужно, остается без ответа. Как тут не впасть в мистицизм, как воистину не уверовать в Единого.

— Заяц и Волк, — парировал он, — обречены на вечную погоню на экране. Это закон коммерции, зверушкам неведомый. Они обречены убегать и догонять, и я ничего здесь не могу поделать. Зверушки мои равно сильны и равно порочны. Они никогда не прикончат друг друга и никогда не подружатся. А я бы хотел последнего, они отличная пара. Заяц бы гладил галстуки и готовил обед, а Волк смотрел бы на него снизу вверх, не выпуская из зубов вечный косяк. Они бы ссорились с вечера, а утром просыпались бы в обнимку. Они бы перестали выходить из дому и умерли бы от голода в один день. Я пытался свести их. Я запер их на корабле, я устроил шторм и насадил командовать судном тупых медведей, я дал Волку огромную силу легких, я бросил их обоих в трюм, наконец, и придал ручному фонарику свойства ручной гранаты. Ты видел, как счастливы они были, как смотрели, как ходили, как верили мне. Но тем, кто зимой ходит в шортах, никогда не понять тех, кто летом носит клеш. И я стал циником, а был иным, я снял много новых серий, но больше не пытался.

— Попробуй еще.

— Нет, я устал, я лежу в кустах и ставлю подножки тем, кто еще способен. У меня был план. Я хотел, чтобы, когда они гуляли по палубе, в корабль воткнулся японский камикадзе и все бы пошли ко дну. Зарубил худсовет. Сказали, что я антигуманен и рискую разрушить отношения на Дальнем Востоке.

— Официант не должен бросать своих тарелок, иначе он дерьмо, а не официант.

— Я знаю, я согласился с худсоветом.

— А что будет с нами? — я взял его за руку.

— А ты не догадываешься? Тогда мы бросим монетку.

— Если орел — всё и быстро, если решка — ничего, но быстро.

Котёночкин подбросил монету, она вертелась на фоне заката и убаюкивала, я не видел, какой стороной она упала, я уснул. Утром я проснулся один в своей постели. Я устал за вчерашний день и не пошёл на работу. За этот прогул меня и уволили.

Посвящается Олегу Пащенко

У моих родителей было две квартиры. Одна в Ярославле, другая в Москве. В детстве мне снился сон, как я взял в рот у легионера. Я состоял в четырёх политических партиях и был активистом общества «Легалайз». А сегодня мне не на что доехать до Ярославля.

Сон о легионере был таким. Меня, мальчика из сухой деревянной деревни, одетого в драную мешковину и голоногого, подобрал Он, солдат имперской армии, и горячие поножи блестели как ненормальные. Он шёл в строю и вел меня за руку, и все остальные солдаты завидовали ему, несмотря на моё рубище и голые пыльные пятки. А потом была страшная полутёмная баня, и в дымном закутке он объяснял мне, что первое, чему должен научиться воин, это вбирать в себя силу старшего. Я сосал и светился от патриотизма и приобщенности. А потом была изжога и отруби и крысы на залитой солнцем улице какой-то провинции, а мой легион топал где-то в Ливии, погружая мускулистые ноги в крепких сандалиях в тугую и синюю пыль.

С политикой у меня не получилось. Я хотел делать взрывчатку, а не клеить листовки. Я хотел взрывать ЦКовские бани, полные голых распаренных мужчин, а не читать лекции в школе тупым подросткам. Мне было нужно, а они хотели спасти отечество.

«Легалайз» оказался интереснее, мы были, по крайней мере, в подполье и узнавали друг друга в электричках по конопляному листу на майках. Кроме того, многие из нас погибали, сами понимаете — от чего, и я лил слезы на могилах часто и честно.

Но однажды случилось нечто, и это стало переломным моментом в моей биографии. Я жил у бабушки в Москве, учась на филфаке, а мои отец с матерью преподавали географию и биологию в Ярославле неопрятным школьникам. У бабушки случилось три инфаркта подряд, и я похоронил её на Ваганьково, а через два дня оба моих предка были обезглавлены и растворены в уксусе в собственной квартире неизвестным в белых кроссовках. Поскольку хоронить стало нечего, я сел на автобус и поехал в Ярославль принимать во владение недвижимость.

На пути следования автобуса имелись две остановки, и на первой же я понял, для чего был рожден. Женщины шли мочиться врассыпную, так, словно кто-то бросил их в сторону леса из огромной горсти. Они оседали под кустами, прячась друг от друга и от мужиков. Мужчины же шли в лес строем, по тропинке, протоптанной предыдущими колоннами. Справа и слева от тропины январский снег стал желтым и дырчатым, сами понимаете почему. Мужчины мочились откровенно и страшно, журчанье сливалось в могучий гул и от паров перехватывало дыхание. Я давно уже думал, почему гей-культура более оформлена, чем лесбийская. Почему на одно общество лесбиянок приходится восемнадцать гей-клубов. Почему женщины до сих пор прикрываются каким-то феминизмом, а мужчины давно делают искусство на основе своей ориентации. Почему у геев флаги, транспаранты, значки, подполье, где нельзя и открытая борьба, где можно, а у трибад две серьги в ухе, да и то не у всех. В тот момент я тоже размышлял об этом, мочился, смотрел, как другие мочатся, и размышлял.

Потом была вторая остановка и я ждал её уже не только из-за переполненного пузыря. На следующей остановке моя страсть оформилась и заняла подобающее ей место в моей жизни, главное место. Здесь, возле общественной тропины, я чувствовал себя самим собой. Я стал делать общее дело; при этом я понимал, что являюсь единственным его идеологом и единственным Иудой среди толпы апостолов одновременно. Я был единственным среди них, кто делал Дело осознанно, и видел, что они убьют и растопчут меня, если узнают, что я осознал то, что я осознал.

В Ярославле я продал свою квартиру — и посвятил свою жизнь Делу. Четыре года подряд я ездил на автобусах между Москвой и Ярославлем. В пути я пил пиво, потому, что оно обладает известным эффектом, я стал алкоголиком. Я продал квартиру в Москве. Денег хватило ещё на шесть лет настоящей жизни. И вот я опустился, я стар не по годам, я нищ, и у меня нет денег на билет до Ярославля. Вот я еду зайцем на электричке, но это плохая замена, я простужен, и в тамбуре собирается не более трёх человек одновременно, там тесно.

Граждане пассажиры, подайте на обратный билет. Я просто обязан вернуться в Москву на автобусе. Подайте на билет, или убейте и растопчите меня.

У моих родителей было две квартиры. Одна в Ярославле, другая в Москве. В детстве мне приснился сон, как я взял в рот у легионера…

Музыка — это есть одновременное звуковое изображение чувства движения и движения чувства.

М. Агеев

— Почему мы занимаемся этим только в таком состоянии? — спросил я у голого, пульсирующего и грохочущего Димы.

— Потому что я не могу иначе. Во-первых, я вырос в такой семье, потом в такой компании, потом учился в такой школе, и в конечном итоге стал таким. Во-вторых, когда нет коки, мне откровенно паршиво.