— Клюют, — заметил дядя Нат, приступая вместе с Тюльпаном к скромной трапезе: неизвестный поклонник прислал им из деревни дикого фазана. — Они клюют!

Они клюнули. В Гарлеме немедленно заявили о себе еще несколько постящихся. Все причисляли себя к Тюльпану и называли его Свами[14]. Самое солидное негритянское издание «America first», которое всегда призывало к объединению всех американцев независимо от расы перед лицом поднявшегося европейского варварства, сначала, чтобы наверстать упущенное время, откликнулось презрительной заметкой «Афера голодающего». Оно опубликовало длинную передовицу, озаглавленную «Новая форма европейского саботажа». Тюльпана там выставили социалистом и членом пятой колонны. «Если в Америке увеличится число голодающих, — писала газета, — система потребления будет разрушена. Наше производство упадет до нуля, поскольку рабочие, которые не едят, будут неспособны работать. Мы скатайся в бездну». И газета закончила требованием немедленно арестовать Махатму и всех его сообщников.

— Они выставят меня подыхать в Европу! — ужаснулся Тюльпан.

Утром новость о «Голодном крестовом походе, начатом молодым беглецом из Бухенвальда», появилась во всех газетах Гарлема, и ее тут же перепечатали основные издания Нью-Йорка. А на следующий день «Глас народа», совершенно ошалев от мысли, что делает scoop[15], опубликовал на первой полосе под заголовком «Белый Махатма Гарлема» фото Тюльпана в простыне и с прялкой. «Мы присутствуем при уникальном явлении нового сознания, — писал Флапс, — историческом моменте, когда сумма совершенных обществом преступлений внезапно легла невыносимым грузом на плечи индивида и пробудила в нем душераздирающее чувство его личной ответственности…»

— Лени.

— Патрон?

— Скоро у нас будет машина, радио, холодильник. Мы будем счастливы.

— Да, патрон.

— Мы уедем отсюда.

— Да, патрон.

— Мы поедем жить куда-нибудь в Голливуд, подальше от цивилизации.

— Да, патрон.

Многочисленные ганди продолжали являться всюду, особенно в бедных кварталах города. Но серьезно конкурировать с Тюльпаном они не могли, будучи, по большей части, лишь жалкими самозванцами без широты жеста и дерзости воображения. Они приходили и уходили быстро, словно земные ночи, и не оставляли следа, рассеиваясь так же печально, как и рождались: без выгоды для себя, без пользы для человечества. Впрочем, один из них какое-то время, казалось, сиял в небе Гарлема как постоянное светило. Но и он в свой черед канул в небытие. Звали его Бабочкин, Хаим Бабочкин, и он во всеуслышание объявил себя последователем гарлемского Ганди. Однако у него сразу обнаружилась стойкая тяга к отклонениям от доктрины, выдававшая сильную путаницу в идеях, которая и вылилась незамедлительно в прямое отрицание слов Учителя. Сознавая опасность, Тюльпан тут же состряпал заявление для прессы и другое — для радио, в которых резко изобличил Бабочкина в спекуляции и отказал ему в праве произносить свое имя. Официальное отречение было вызвано тем тревожным обстоятельством, что новый Ганди, в отличие от своих эфемерных предшественников, имел большой успех и, помимо прочего, перетягивал на свою сторону многочисленных последователей Тюльпана. Не порывая открыто с движением «Молитва за Победителей», Бабочкин объявил о создании новой, «сионистской», ветви движения. Его программа была проста, даже элементарна. Он заявил, что склоняется к полному отделению от белой расы и открытию, немедленному и без всяких условий, африканской земли — «священной родины», как он выражался, — для эмиграции ее черных сынов. Бабочкин провозгласил свой пост жестким протестом против любых новых попыток погубить черную расу путем прогрессирующей ассимиляции; в нескольких простых, но, нужно признать, весьма трогательных словах он заявил, что поддерживает Африку — «сильную, черную, единую», — и громко потребовал создания новой африканской армии, каждый офицер которой должен был бы сначала доказать, что у него нет ни капли арийской крови.

— Не изводите себя, патрон, — умолял дядя Нат после пресс-конференции, во время которой Тюльпан разнес, как ему казалось, позицию Бабочкина, окрестив того «уклонистом». — Не волнуйтесь и постарайтесь не делать трагедии. Помните, что случилось с Сэмми Подметкой.

— И что же случилось с Сэмми Подметкой, дядя Нат?

— Однажды утром, патрон, он проснулся с хорошеньким нимбом над головой. Не с какой-то дешевой штуковиной, учтите, а с настоящим первоклассным нимбом, от которого глаза слепли. Так вот, можете мне верить, патрон, можете не верить, но это принесло ему одни неприятности. Для начала он потерял всех клиентов: он же был чистильщиком обуви, знатным чистильщиком, но люди, даром что закоснели в грехах, все равно смущались, когда их ботинки натирал негр с настоящим нимбом. И они шли к другим чистильщикам. Заметьте, люди сразу стали ужасно добры с Сэмми Подметкой, в высшей степени обходительны. Но все его избегали. Например, когда он заходил пропустить стаканчик к Безумному Гарри, всем становилось неловко, и все молча тянули спиртное, и Безумный Гарри был недоволен, потому что, натурально, он не был настолько безумен, чтобы выставить за дверь негра с нимбом. Это могло далеко завести, такое дело, вы понимаете.

— Отлично понимаю, дядя Нат.

— И еще, у Сэмми Подметки была подружка, с которой он жил во грехе, Матильда Большой Вальс, как ее прозвали. Так вот, для нее это был жуткий шок, для Матильды-то. Она сразу бросила Сэмми Подметку. Сказала напоследок, чтоб он ее простил, что все кончено, и приняла постриг. Таковы женщины, патрон.

— Да, дядя Нат. Женщины таковы.

— Все это несчастье кончилось тем, что Сэмми Подметка стал жутко обидчивым, а если на него хоть чуть-чуть заглядывались, очень сердился и бросался с кулаками. Хорошо еще, что здесь все шпики — ирландцы: они не смели тронуть и волоса на его голове, а когда встречались с ним на улице, просили благословения, и Сэмми с большим удовольствием благословлял их пачкой «Честерфилда». При таком житье-бытье, как вы понимаете, он кончил тем, что заделался настоящим хулиганом, таскал свой прекрасный нимб по всем злачным местам Гарлема, и видеть это было больно. И он пил, и никогда не платил за выпивку. Это не слишком вежливо было, патрон. Это бросало тень на всю корпорацию.

— А лечиться он не пробовал, дядя Нат?

— Пробовал, патрон, он все перепробовал. Сначала он пошел к самому лучшему нью-йоркскому специалисту по волосяному покрову. Но тот был иудей и отказался даже пальцем пошевелить, сказав, что это может далеко завести, такое дело, и что с ними уже была история вроде этой, примерно две тысячи лет назад. В конце концов он даже дал Сэмми Подметке денег, чтобы тот ушел и никогда больше не приходил. Потом кто-то сказал Сэмми, что это, возможно, от нервов, и он пошел к психиатру, но это тоже не помогло, патрон, это было не от нервов. Потом он поехал в Голливуд и немного поработал статистом у Сесила Б. де Миля[16]. Наконец он сделался настоящим бандитом, убил человека или даже двух, скрывался от полиции в Гарлеме, и никто не смел на него донести из-за этой истории в Библии, вы помните. Ведь никогда же не знаешь заранее, правда?