Это была «Берлинер тагеблатт». Начав, как обычно, с конца, Каратаев через некоторое время наткнулся на ту самую заметку о проигрыше Овчинникова. Сомнений не было — верстку этой страницы он хорошо запомнил на экране монитора. Только там она была желтого цвета, в коричневых пятнах, с неровными от ветхости краями. «Интересно», — подумал Савва и снова пробежал по тексту заметки глазами.

«…Как и накануне, игра господина Овчинникова была в центре внимания. Стопки золотых стофранковиков то перемещались в сторону невозмутимого крупье, то возвращались к их первоначальному владельцу. Магнетизм этого движения настолько сковал взгляды зевак, что проигрыш остальных участников не вызывал у них уже никакой реакции. Так, рискованная ставка в двести талеров на стрейт, сделанная неким молодым человеком, которая в другой обстановке никак не могла бы остаться без внимания, оказалась совершенно не замеченной…»

«Так это же обо мне! — оторопел от неожиданности Каратаев. — Ну точно, обо мне. Он только преувеличил размер ставки». Текст заметки Савва знал почти наизусть и точно помнил, что в исходном, так сказать, историческом его варианте никаких упоминаний о двухстах проигранных талерах не было. «Что ж, начинаю оставлять следы, — подумал он, еще не зная, как отнестись к данному факту. — Без году неделя, а уже попал в газету. Надеюсь, на ипподроме такого не случилось».

В это самое время в дверь его комнаты постучали.

— Не заперто!

— К вам пришли, господин Флейтер. — Младшая дочь хозяйки квартиры, миловидная, но несколько пухлая Хельга, просунула свое розовощекое лицо в приоткрытую щель.

— Ко мне?

Каратаев мгновенно забыл о газете и своем следе в истории. Кто здесь мог к нему прийти? Он лихорадочно стал припоминать всех своих берлинских знакомых, но кроме пары соседей, с которыми при встрече здоровался, да продавщицы из соседнего магазина не смог припомнить больше ни единой души. За шесть проведенных в Берлине дней он, конечно, со многими вступал в короткие уличные разговоры типа «простите… не подскажете…», но сознательно ни с кем старался не знакомиться. Неужели это из полиции или магистратуры, где он вынужден был отметить свое прибытие и оформить договор о найме жилплощади?

— А кто? Что он сказал?

— Он спросил господина Флейтера. Сегодня он приходит уже в третий раз.

Каратаев накинул на плечи френч и вышел, пройдя мимо посторонившейся Хельги.

Квартира была трехкомнатной с большой кухней, ванной, кладовкой и длинным темным коридором. Муж хозяйки, военный полковой врач, жил где-то по месту службы под Берлином и приезжал нечасто. Савва его еще не видел. Хозяйка, фрау Хохберг, и две ее дочери — старшая некрасивая Эва и восемнадцатилетняя (очень даже ничего) Хельга — занимали две комнаты в конце коридора, а постояльцам — непременно одиноким мужчинам — сдавали небольшую, но вполне прилично обставленную комнатку у самого входа, напротив кладовки.

В прихожей стоял человек лет тридцати пяти в мятом пальто грязно-синего цвета с узким меховым воротником. Пальто походило на укороченную шинель чиновника. На голове человека была старая меховая шапка.

— Вы ко мне?

— Именно к вам.

— Кто вы? Мы знакомы?

— Нет, хотя могли видеться и даже наверняка встречались.

Незнакомец говорил по-немецки со значительным акцентом. В его уверенном голосе Каратаев заподозрил неладное. Хельга притихла в нескольких шагах позади и вовсе не собиралась уходить.

— Что ж, снимайте пальто и проходите.

Когда пришелец уселся возле стола напротив Каратаева, тот разглядел его получше. Усталое, плохо выбритое лицо, лоснящиеся от жира светло-русые волосы, но в голубых глазах заметен блеск радостного нетерпения. Словно этот человек наконец-то нашел то, что так долго и безнадежно искал.

— Так где мы могли встречаться? — настороженно спросил Савва. — Лично я вас вижу впервые.

Незнакомец посмотрел на прикрытую дверь.

— В нашем ИИИ, например, — произнес он по-русски. — И вообще в Новосибирске.

Видя, что хозяин комнаты молчит и только таращит на него глаза, он закинул ногу на ногу и продолжил:

— Не стану вас интриговать, Савва Викторович, но скажу: попадись вы мне неделю назад, убил бы вас на месте. Потом, вероятно, пожалел бы, но сначала убил. Причем жестоко.

— За что? — совершенно механически и тоже по-русски спросил Каратаев.

— За то самое, о котором ты прекрасно знаешь. — Гость протянул руку, взял со стола нож и отрезал от лежавшей тут же колбасы толстый кусок. — Не бойся, теперь я уже перегорел.

Колбаса стала быстро исчезать во рту пришельца.

— Ну? Чего молчишь? — спросил он с набитым ртом. — Давай, начинай отпираться. Мол, никакой я не Савва, никакой не…

— Так вы оттуда? — перебил его совершенно обалдевший Каратаев.

— Оттуда, оттуда, — прошамкал незнакомец. — Твой современник и соотечественник Вадим Алексеевич Нижегородский. Уж не обессудь. И дай-ка чего-нибудь еще пожрать. Да принеси хоть чаю, что ли.

Чувствуя себя одновременно разоблаченным шпионом, пойманным беглым каторжником и обнаруженным под кроватью голым любовником, Савва поплелся на кухню. В его голове словно основательно пошурудили половником.

Хозяйская дочка как раз ставила на плиту чайник.

— Послушай, Хельга, оказывается, это мой старый приятель. Мы давно не виделись. Я тут купил кофе, конфеты. Угощайся и угости фрау Хохберг.

— Может быть, вам заварить кофе, господин Флейтер? Так вы скажите.

— Было бы очень кстати. И не называй меня господин Флейтер. Зови просто Савва… то есть, тьфу ты черт, я хотел сказать, зови меня Август.

— Август?

— Да… Нет! Лучше Макс. Да, Макс. Так, пожалуй, проще.

— Короче говоря, Саввушка, когда ты не соизволил вернуться к пяти пятнадцати, решено было кого-то послать, чтобы посмотреть, не валяешься ли ты там поблизости и не нужна ли тебе экстренная эвакуация. — Нижегородский деловито резал лук на той самой расстеленной на столе газетке с игорными новостями. — Тут я им и подвернулся. И дернуло же меня заинтересоваться, что там случилось, почему все нервничают. Шел себе мимо, так нет же. В общем, Вася Столбиков — ну, ты знаешь — предложил мне быстренько переодеться и реинкарнироваться минут на двадцать в Прагу. Хорошо хоть предупредили в последний момент, что там зима и прохладно, да сунули какие-то документы и деньги. Я в этой суматохе даже не понял в какое время инсталлируюсь: то ли в 2011-й год, то ли вовсе в 1811-й.

— Так вас хронопортировали через мое окно?

— А ты еще не понял? Конечно, через твое. Иначе как бы я тебя тут нашел?

«Нехорошо вышло», — подумал Каратаев. Этого он в свое время никак не предвидел.

— Ну, и дальше что? Только прошу вас, говорите по-немецки.