если он так мне скажет, но я не отрекусь от него, потому что я люблю его…Я пойду за ним, куда угодно, и, если он велит мне, то я приму его веру…». Вот тогда-то впервые в жизни Наташа мерзко взвизгнула, как будто лезвие гильотины обрушила: «Только через мой труп!!!!», и в тот же миг поняла, что наступила на минную перетяжку (чего в реальной жизни вовсе не знала), но осознание было именно такое и очень страшное, что стоит сделать лишь ещё шаг и рванёт всё в клочья так, что больше она свою Лёльку не увидит уже никогда, и слова, уже совсем готовые рвануть страшную перетяжку «Будь ты проклята! Ты мне больше не дочь!», комом застряли в горле, и Наташа вдруг с ужасом увидела себя со стороны, с ужасом увидела, что в этот миг она ненавидит свою любимую, такую ненаглядную доченьку…Ну, а потом было вот это: она проглотила жуткие, несказанные слова и от их смертельного яда побелела лицом и руками. Лёля страшно испугалась, подхватила маму, оттащила на кухню, влила ей сквозь синие губы валокардин, потом села напротив неё, взяла её руки в свои, уткнулась в них и затихла. Сколько времени они так просидели? Они не знали. Наташа не плакала, ни слёзки не проронила, поцеловала долгим поцелуем мягкое пушистое девичье темечко дочери и прошептала: «Лёлечка моя, пока лучше уходи…».

А ведь Эльдар не давал Лёльке никаких поводов, никаких знаков для развития любви, он всегда был с ней так же приветлив, внимателен и отзывчив, как и со всеми остальными сотрудницами, но не мог же он не видеть, что девчонка-студентка с ума сходит от любви к нему: Лёля изо всех силёнок комкала и прятала свою любовь, она не понимала, что её всё равно видят все окружающие, в том числе и сам Эльдар, не понимала, что спрятать любовь невозможно, как её ни комкай, как ни запихивай в тёмный угол души. Лёля знала, что, если бы он только поманил её, она готова была бы уехать с ним, за ним куда угодно, даже в чужой, неведомый и далёкий Дагестан, который Эльдар боготворил, готова, если так надо будет, отречься от православия и принять ислам, хотя она совсем не представляла себе, что такое в реальности жизнь настоящей женщины-мусульманки. Она даже маму, любимейшего своего человека на свете, готова была оставить…

Эльдар при всём его радушии и кажущейся открытости был на деле очень закрытым человеком: он никому не рассказывал о своей личной жизни и о своей семье, все знали лишь, что он боготворит своих мать и отца, что имеет он тучу разнокалиберных родственников, которые часто без повода присылали ему посылки с потрясающими домашними вкусностями, которыми он и угощал сотрудников.

Вот что Наташа точно знала, так это то, что вытянуть из чарусы не сможет жертву никто, что помочь здесь ничем нельзя, что первой любовью надо переболеть как ветряной оспой или коклюшем, но давно известно, что, если не переболеть детскими болезнями именно в детстве, то во взрослости эти же детскости наваливаются страшным кошмаром.

А потом Лёля ушла в свою комнату и покидала в большой чемодан какие-то свои манатки…Наташа опять стояла в коридоре, стояла ледяной глыбой, статуей, она не плакала, и глаза у неё были стеклянными. Уже распахнув входную дверь и выставив наружу отвратительно опухший чемодан, дочь взглянула на маму, взяла её ледяные, ни на что не реагирующие руки в свои, уткнулась в них лицом и сказала в эти руки: «Мама, мама, не ищи меня, ты меня не найдёшь. Я сама буду тебе звонить, но я сразу узнаю, если с тобой что-то случится, поверь — узнаю, и я сразу приеду…». И ушла, закрыв за собой дверь тихо и мягко, так выходят, когда дома лежит тяжелобольной или покойник. А Наташа, не ощущая течения, потока времени всё стояла и стояла, окутанная коконом пустоты и ощущением смерти.

Из лицейской библиотеки, где она продолжала работать даже после окончания Лёлей лицея, Наташа уволилась сразу, как ни уговаривали, уволилась, наворотив три короба такой крутой, но очень правдоподобной лжи, что её всё же отпустили, попросив доработать хотя бы одну неделю, чтобы можно было найти новую библиотекаршу: невыносимо было даже самое сознание необходимости видеть ежедневно и коллег-преподавателй, и юных лицеистов, разговаривать с ними, что-то объяснять, советовать…

Она почти перестала есть, но много пила воды из-под крана, даже чай не заваривала, почти не спала — лишь проваливалась то днём, то ночью в мелкое, горячечное и прерывистое забытьё на час, на два и выныривала сразу, рывком, хотя её никто не будил. Она совсем не брала трубку мобильника, как бы настойчиво он ни трезвонил, она даже не смотрела на номер вызова. Читать забросила вовсе, а ведь без книг не могла ни жить, ни дышать, однажды открыла начатую ещё до того книгу, новый полубредовый роман современного отечественного, так сказать, автора…с таким же успехом она могла смотреть в пустоту, зачем-то размахнулась и влепила бедного ультрапопулярного автора в стену, как если бы залепила ему смачную оплеуху, хотя автор этот ни в чём не был виноват, ну, разве что лишь в удушающей его, смачного бедолагу жажде земной славы и неохватных, немереных настоев бабла, да и то сказать: разве это вина его? Это же всего лишь блажь трепещущего маленького полуидиотика. Больше Наташа не взяла в руки ни одной книги. Промелькнула отчётливая мыслишка покончить со всей этой жизнью каким-нибудь простым и безболезненным способом, самый простой из которых — заглотить сразу две упаковки крепкого снотворного, на который даже и рецепт не нужен. Но — значит никогда, НИ-КОГ-ДА больше не увидеть Лёльку, свою Лёльку?! Нет, нет! Всё что угодно, но только не это. И вдруг внезапной вспышкой решила: надо устроиться на такую работу, где мозгам, то есть, работе мозга со всеми его воспоминаниями, калёным отчаянием, рвущей в куски болью души не останется ни времени, ни места. А организм у неё, видимо, от природы был крепким: не случилось ни инсульта, ни инфаркта.

Ни один человек на всём белом свете не волен решать, когда и где ему родиться. Наташа родилась в самые махровые годы совка, хотя уже давным-давно послевоенные, и всё было, как полагалось: голосистое пионерское детство, горластая комсомольская активная жизнь и — никакой веры, никаких храмов, никаких христианских почитаемых святых дат, так было принято в её семье, так было принято в школе, в институте,