ГАБТа, но именно мой снимок стал «кадром года». После этого весь балетный мир разделся, и артисты полезли на крыши своих театров. Парижская опера выпустила целый альбом с Б. Пешем, М. Легри, О. Дюпон, позирующими обнаженными на крыше Оперá. Но первым-то был я.

Оказалось, что всю эту затею с моим ню, от выбора фотографа до «одежды», придумала и привела в исполнение моя подруга, тогда главный редактор русской версии «Vogue», – Алена Долецкая.

Когда Катя Гечмен-Вальдек увидела эту фотографию Вринса, захотела сделать ее рекламой «Ромео и Джульетты», но «Vogue» не разрешил. Меня сняли заново примерно в том же духе, и я с обнаженным до определенного предела торсом на постере еще почти год висел по всей Москве, дразня «доброжелателей».

13

Приближалось 13 октября с «Пиковой дамой». Травмированная нога по-прежнему немела. Приземляясь на нее, я не понимал, на что приземляюсь, я ее просто не чувствовал. Тогда я решил, что надо научиться не обращать на это внимания. Еще лет десять после травмы, трогая колено, я ничего не чувствовал, видимо, во время операций были задеты какие-то нервные окончания.

Перед спектаклем мне дали репетицию с Фадеечевым и концертмейстером. Пустая сцена Большого театра, без кулис, совершенно открытое, огромное пространство – и я там один. Начинаю танцевать, делаю шаг – и падаю, делаю шаг – и падаю, делаю шаг – и падаю. Не могу описать, что это было! В какой-то момент, сев на пол, в отчаянии, глотая слезы, я с ужасом выдохнул: «Я… не могу…»

Николай Борисович тогда уже ходил, тяжело опираясь на палку. Грузный, он вдруг неожиданно ловко вскочил со своего стула, стоявшего на рампе, и, бросившись ко мне, стал с силой, точно пикой, толкать меня своей палкой, больно попадая то в мое плечо, то в ребра, повторяя почти злобно: «Ты не будешь останавливаться! Ты будешь двигаться! Будешь!» Действуя таким образом, Фадеечев заставил меня пройти весь балет от начала и до конца.

Наступил день спектакля. Захожу на свой этаж и вижу, что костюмер готовит чужой костюм Германна, у моего пуговицы были особенные, эксклюзивные, их невозможно спутать. В тот момент на телевидении снимали документальный фильм «Встань и иди» о моем возвращении на сцену, потому за мной везде следовала камера. Хорошо, что оператор прервал съемку, видимо, заметив «специфическое» выражение моего лица. Зайдя в свою раздевалку и не обнаружив своих костюмов, я гробовым голосом позвал костюмера.

Когда она зашла, я спросил: «Наташенька, а почему ты готовишь не мой костюм?» – «Гуданов пришел и сказал, что танцевать сегодня будет он, потому что ты не можешь». В ответ она много чего «доброго» от меня услышала…

На спектакль меня поддержать вновь пришли все мои друзья и знакомые. Те, кто оказался занят или был на гастролях, непременно звонили, мол, помним, любим, верим в тебя.

В тот вечер я все сделал, станцевал Германна как полагается. Что меня потрясло, вернее – кто, так это Фадеечев. Николай Борисович в жизни производил впечатление очень спокойного, даже флегматичного человека, казалось, он за своих учеников вообще никогда не переживает. А тут первый раз я видел, как у папы Коли от волнения тряслись руки, просто ходуном ходили. Он пришел и перед началом «Пиковой дамы» долго стоял на сцене, то и дело перекладывая свою палку из руки в руку. Это было вообще из разряда impossible, невозможно!

Не так давно Фадеечева не стало. Когда мы его похоронили, Таня Расторгуева, его невестка, сказала: «Знаешь, Коля, он всегда своих учеников хвалил, но при этом рядом с тобой никогда никого не ставил. Если о тебе заходил разговор, он всегда говорил: „Коко – это десерт!“»

Я в свою очередь безумно любил и уважал Николая Борисовича. Не могу себе представить, чтобы он мне что-то в зале на репетиции сказал, а я бы это забыл сделать. Это был не страх. Я Пестова безумно боялся. Уланову – опасался. Семёнову – боготворил, я был продолжением Марины, частью ее руки, подолом ее платья. Симачев был для меня, совсем юного, абсолютным авторитетом. А на момент работы с Фадеечевым я был уже взрослым, сложившимся артистом, и я его боготворил…

Есть у меня в сознании свой пьедестал танцовщиков. И там, где-то очень высоко, стоит Фадеечев. Присматриваюсь – бесподобная фигура, поразительно красивое лицо, манера, жест, но с точки зрения техники… нельзя сказать, чтобы он сегодня попадал в эстетику. И тем не менее Фадеечев недосягаем. Удивительное чувство меры, вкуса во всем, ничего лишнего. Эталон на все времена.

Кстати, Николая Борисовича как танцовщика даже Пестов со своими капризами признавал. Как-то он мне рассказал, что пришел на «Лебединое озеро» с Фадеечевым. И когда тот – принц Зигфрид – появился на сцене и начал просто снимать с руки перчатку, Пётр Антонович замер: «В этот момент я погиб, передо мной стоял гений!»

Лица Николая Борисовича после «Пиковой дамы» я тоже никогда не забуду. Он светился, разве что не прыгал от счастья, смеялся в голос. Про себя в тот момент не помню вообще ничего, кроме того что навалилась безумная усталость.

Пришел домой, первый, кто мне позвонил, была Марина Неёлова. В тот вечер в «Современнике» она играла «Сладкоголосую птицу юности». Марина Мстиславовна сказала: «Коля, я весь спектакль думала только о вас, не знаю, что уж я там наиграла. Понимаю, как вам было тяжело». Было действительно непросто, но через день, 15 октября, я станцевал «Пиковую даму» еще раз. Премьерский мужской состав труппы ГАБТа напрягся…

14

…Летом 2003 года Московский международный кинофестиваль закрывался показом нового фильма Ф. Дзеффирелли «Каллас навсегда». В Москву приехала исполнительница главной роли – Фанни Ардан, меня ей представили. Я и так обожаю Ардан, а тут она еще и Каллас сыграла. Однажды на одном интервью меня спросили: «Кем бы вы хотели быть?» – «Помадой на губах… Фанни Ардан», – ответил я.

А в сентябре Москву посетил знаменитый импресарио Мишель Глотц, который работал с Марией Каллас долгое время. Нас рядом посадили за столом в ресторане. В фильме Дзеффирелли актер Джереми Айронс в общем-то Глотца играет. Я стал его о Каллас расспрашивать. «Все, что показал Франко в фильме, могло быть правдой, – сказал он, – мы действительно уговаривали Марию взять ее записи и по ним снять фильм-оперу. Она сказала: „Нет! Или я пою, или я не пою!“ Про то, что у Каллас пропал голос, много легенд ходит. На самом деле у нее никогда не заканчивался голос,