детским именем, от которого раньше мне хотелось избавиться, но сейчас, в виду нашей скорой разлуки, я почувствовала, сколько в него вложено любви.

– Мы стали производить больше смолы и дегтя для корабельных верфей, – сказала я. – Так почему бы нам не расширить посадки вечнозеленых дубов, чтобы торговать древесиной? Вечнозеленые дубы – лучший материал для кораблей, верно?

– Да, он определенно самый прочный. Но понадобится лет пятьдесят, а то и больше, чтобы деревья выросли и сгодились на спил.

– Что ж, нам нужно думать о будущем. Вы сами меня этому учили. Я хочу попросить вашего дозволения посадить вечнозеленые дубы и на других участках в Уаппу, папенька.

– Ну разумеется, – хмыкнул он. – Дозволение у тебя есть. Что-нибудь еще?

– Еще я хотела бы поговорить с мистером Дево о том, какие культуры стоило бы попробовать здесь посадить. Возможно, даже индигоносные. Хотя пока я не верю, что затея с производством индиго окажется удачной.

– Будь осторожна со Старратом, Элиза. Постарайся не превратить его в своего врага.

– Я буду осторожна, сэр. – Я помолчала. – А нельзя ли найти другого приказчика? Он такой гнусный человек. Понимаю, это будет нелегко, но…

– При всей своей гнусности Старрат знает эти земли лучше, чем кто-либо, и справляется со своими обязанностями – плантация приносит прибыль. Если мы откажемся от его услуг сейчас, это повлечет за собой одни неприятности.

– Конечно, папенька, я поняла. – Мне не хотелось создавать впечатление, что я не умею справляться с трудностями, поэтому я не стала настаивать. – Вы правы, разумеется. Спасибо, что приказали ему убрать позорный столб. Мне он очень не нравится. Вот только надо было подождать и удостовериться, что на сей раз распоряжение выполнено.

Отец понизил голос:

– Немногие люди наделены такой свободой мысли и состраданием, как ты, Элиза. Немногие понимают наши почти дружеские чувства и уважение к неграм. И в этом есть опасность.

Я крепче сжала перила парома и тихо спросила:

– Почему?

Отец уже заводил разговор со мной на эту тему в Вест-Индии, но поводом тогда был мой дорогой друг Бенуа. Мы с Беном вместе росли, были примерно одного возраста, и в раннем моем детстве родители не препятствовали этой дружбе, даже потворствовали, наблюдая за нами с интересом, не сказать с ярмарочным любопытством. Когда же маменьку это перестало забавлять, меня срочно отослали учиться в Англию, хотя лет мне было меньше, чем подобало для учения. По возвращении моем много лет спустя наша дружба с Беном возобновилась, став еще крепче, и окружающие внезапно забеспокоились. Особенно маменька. Я спорила с родителями, говорила, что невозможно просто взять и перечеркнуть детские привязанности и воспоминания. Бен был таким умным – я многое узнала от него о цветах и растениях, а он усвоил эти знания от бабушки. Именно Бену я обязана своей любовью к ботанике. Возможно, это была та самая причина, по которой мой отец так долго позволял мне общаться с Беном. «Почему нам опасно дружить с неграми? – спросила я у матери, когда мне было шесть. – Папенька же обсуждает свои важные дела с Цезарем и часто говорит мне, какой Цезарь мудрый». В ответ на свой опрометчивый вопрос я тогда получила беспощадный шлепок и лишилась ужина.

После восстания рабов в 1736 году в Вест-Индии и казни нашего обожаемого негра Цезаря – на следующий год его сожгли на костре – мне запретили водить дружбу с Беном. Наши рабы неделями выли и стенали по ночам, оплакивая неудавшийся мятеж и его последствия, а я, только вернувшись в ту пору из Англии, дрожала в постели без сна.

Разумеется, запреты не смутили упрямую пятнадцатилетнюю девчонку. Всякий раз, как мне удавалось вырваться из-под бдительной опеки матери, я убегала в поля под предлогом, что хочу подышать свежим воздухом. А случалось это нередко из-за ее участившихся приступов недомогания.

Мой отец был глубоко опечален и подавлен потерей Цезаря. Мне отчаянно хотелось спросить, почему он тогда не вмешался, чтобы спасти негру жизнь. Впрочем, я и сама понимала, что, как у человека на государевой службе, у него связаны руки. А тем временем Бен и сам начал меня сторониться. Между нами словно пролегла незримая граница, и я по наивности не сразу осознала, что она всегда присутствовала. Но от этого осознания мне не сделалось легче, сердечная боль не унялась. День за днем, неделя за неделей я бежала по дороге вокруг полей сахарного тростника, по тропинке между деревьями, выбиваясь из сил, к окраине участка земли, на котором всегда работал Бен, и натыкалась там на опасливый, недоверчивый взгляд. Бен смотрел на меня, как чужой. Мне здесь больше не были рады.

– Опасность исходит не от негров, дорогая моя Элиза.

Отцовский ответ на мой вопрос отвлек меня от тягостных воспоминаний.

– Не от негров, – продолжал он, – а от белых людей из города и окрестностей. Будь очень осторожна – за тобой станут наблюдать.

– Позорный столб нужно убрать в любом случае, – настойчиво повторила я. – Вы часто говорите, что о человеке можно судить по тому, как он относится к нижестоящим. – Не было смысла уточнять, что именно я в свете этого утверждения думаю о Старрате.

Отец кивнул:

– Верно. И насилие порождает насилие.

– Вы же не верите, что здесь возможно такое же восстание, как было на Антигуа? Правда, папенька?

– Я боюсь, что при малейшем намеке на возможность восстания все заведомо подозреваемые в причастности будут схвачены и повешены без суда и следствия. И не дай бог среди них окажутся те, к кому ты успеешь привязаться. Вспомни о бедном Цезаре. Наверное, ты думаешь, что я мог предотвратить то, что с ним случилось, спасти его, но поверь, это было вне моей власти. – Он откашлялся.

А я ласково положила свою ладонь на его руку:

– Знаю, папенька.

В этот момент я бросила взгляд на Квоша и видела, как напряглась его спина. Видимо, отец все-таки недостаточно понизил голос. А может, он хотел таким образом передать предупреждение. Но Квош никогда в жизни не стал бы участвовать в мятеже – в этом можно было не сомневаться. Однако и Цезаря никто не подозревал ни в чем подобном. По крайней мере, никто из нас не верил, что он на это способен. Так или иначе, теперь мы уже никогда не узнаем, был ли он на самом деле виновен.

– Я больше не хочу никого терять, – тихо добавил отец. А потом он надолго погрузился в молчание, как бывало всегда, если речь у нас заходила о Цезаре.