не казали. Нехристи окаянные! Ишь удумали: меня со Светлой сжить. Врешь!..

Помедлил, спросил снова:

— Ну и как же ты?..

— На все воля Божья, — ответил странник.

— И то верно, — согласился Прокопий.

Подошли сыновья, их трое, погодки, старшему двадцать пять, успели побывать в разных русских землях, повидали всякого, но остались такими же, как и прежде, удивительно похожими на отца не только светлым ликом, торжествующим при взгляде на Божий мир, широко и вольно распахнувшийся перед ними, а и духом. Они не перечили отцу и в малости. Впрочем, однажды старшой сказал Прокопию, в великом стеснении опустив долу глаза:

— Тятенька, жениться мне нужда приспела.

— Как приспела, так и уйдет! — резко бросил старик. Но эта резкость необидная, не от сердца, от смущения, скорее, от тоски, вон она в глазах у него, острая, жгучая, точно крапива, того и гляди, обожжет, и тогда глаза из привычно серых, щурящихся сделаются черными и горячими.

— Да нечто не видишь, что деется? — время спустя спросил Прокопий. — Перевернулась жизнь, поломалась, раздробилась в щепья. И уж не собрать их, не склеить. До женитьбы ли тут?..

А потом он сказал то, что обычно говорил, когда что-то не глянулось; он сказал едва ли не с торжеством в голосе, но скорее, со слабо скрываемым удовлетворением, взяв Антония за руку:

— А, все едино, быть всемирному потопу. Я и во сне видел, будто Байкал начал подыматься, да так споро и весело: никто не успел сбечь от волны. Но мне с сынами и бегать никуда не надо, я разбудил их и скорешенько отвел к лодке. Она у меня большая, хотя и весельная, с парусами. Да-а… — Прокопий прикрыл глаза и длинно вздохнул. — Всю Светлую накрыло водой и нашу лодку понесло к дальнему горизонту.

Прокопий замолчал, со вниманием посмотрел в изможденное, с длинной острой бородкой, тонкоскулое лицо Антония и, чуть помедлив, спросил:

— Ты, отче, видел мою лодку? Выдержит ли она большую волну?

Антоний пожал плечами, не понимая, все же сказал приглушенно, опускаясь на грешную землю, про которую успел запамятовать:

— Выдержит. Чего ж!..

И тут же, противно тому, к чему тянулось сердце, подумал о человеке, с которым встретился в проулке, и горестное чувство недоумения родилось в нем, и он даже засомневался: а и вправду ли тропа его пролегла от Престола Всевышнего?.. «Может, я, как и все, рожден на земле? Но когда? В какую пору? А может, и не так. И Господь приблизил меня к людям, чтобы я в полной мере ощутил добро и зло, исходящее от них?..»

— Да, да, конечно, — сказал Прокопий, пряча в сивой бороде улыбку.

Он звал Антония высоким именем не потому, что тот был священником, его поражала всепокорность судьбе, которая отмечалась в Антонии, а еще отсутствие в нем всякого стремления к самоутверждению; он как бы хотел сказать свои обликом, сверху до низу очищенным от скверны, ясным и углубленным в душевное изначало:

— Я гость на земле, и скоро уйду. И ничего от меня не останется, даже памяти. Но что есть память, как не та же пыль?

Прокопий потому и поражался Антонию, что каким-то особенным чувством улавливал исходящее от странника и понимал его неземную сущность, она представлялась ослепительно яркой и мудрой. И он хотел бы говорить об этом с Антонием, говорить о собственном понимании его сущности, но между ними вдруг вырастала невидимая преграда, и он не мог преступить через нее.

А лодка у Прокопия и вправду куда с добром, высока бортами, выкрашенными в темно-синий цвет, широка в распашьи, знать, окажется остойчивой и на большой волне. Уж сколько лет томится она на высоких подмостях, и ей хоть бы что, слабого искривления не отыскать в тесаных боках, точно бы и знойное солнце бессильно противу них. Но и то верно, что Прокопий раз в год просмаливает ее, разведя костерок чуть обок. В прошлые леты, завидя сей костерок, тут непременно появлялись мужики, наблюдали за усердием Прокопия, спрашивали кто с усмешкой, а кто и с тайной надеждой услышать диковинное, во что горазды были поверить:

— Скоро ли конец света?

Прокопий всегда отвечал одно и то же:

— Погодите, еще не вышло время.

Странным образом это действовало на мужиков, они вдруг отводили глаза от лодки, на сердце делалось не то чтобы давяще, но как-то суетно и влекло к чему-то несвычному, далекому от реального мира, всяк думал про себя, что он чего-то не понял в жизни, а то и вовсе потянулся не туда, вдруг да и говорил кто-нибудь с досадой:

— И-эх, и куда меня понесло!..

А то зачинал старинную песню чаще про ямщика, который замерзал в степи и по этой причине отдавал наказ:

Ты, товарищ мой, не попомни зла,

В той степи глухой схорони меня…

Ее тут же подхватывали, и, неумело выстроенная, с грубой мужичьей хрипотцой, песня подымалась все выше и выше, пока ею не заполнялось ближнее пространство. Подходили бабы, пристраивались чуть в стороне от мужичьей ватажки и поддерживали песню, и она, укрепившись, еще долго звучала. Но всему приходит конец. И время спустя, как бы оскудев в душе, песнопевцы замолкали, с легким удивлением поглядывали друг на друга, точно бы смущаясь откровенно явленного оскудения, который всяк из них ощущал в себе, не понимая причину этого, да и не стараясь вникнуть в нее.

Посидев на обережье, утряся сердечное, колобродившее в них, мужики шли по слову Прокопия в его избу, и там, ощупывая легкую, руками хозяина сколоченную мебель: стол ли, крытый фанерой, на тонких, едва обозначенных ножках, стулья ли, для которых точно бы изначально подбиралось дерево посуще да полегче, иль топчан, притиснутый к белой стене, как бы облаченный во что-то воздушное, невесомое, крытое чуть шевелящимся под дуновением ветерка матерьялом: дверь чаще была распахнута настежь, — пили густой, наваристый чай, пахнущий смородовым листом, и мысленно удивлялись легкости, что свободно обнаруживалась в избе Прокопия, и думали иной раз с трудно скрываемой усмешкой, но чаще с грустью, что, должно быть, это потому, что хозяин намеревается взять с собой, коль скоро надвинется потоп, еще и мебель. Кое-кто вспоминал, что перемена в Прокопии случилась дюжину лет назад, когда померла его жена Матрена. Была она тихой и ласковой, на деревне никто не слышал от нее худого слова, на всякий зачин, хотя бы и злой, от соседки ли, от проезжего ли молодца, она умела отыскать мягкое слово, остужающее и горячие головы, и к мужу была