опухшим»[34]. Машина Гейдриха продолжала работать на полных оборотах: до понедельника во многих уголках рейха были уничтожены руководители штурмовых отрядов, противники режима и просто люди, чем-либо неугодные кому-то из главных действующих лиц. Помимо концлагеря Дахау и бывшего кадетского училища Лихтерфельде под Берлином, где формировались основные ударные силы против высокопоставленных «коричневорубашечников», массовые убийства совершались в Силезии. Там обергруппенфюрер СС Удо фон Войрш дал полную волю своим людям, которые не только устроили кровавую баню бывшим подчиненным Эдмунда Хайнеса, но и открыли настоящую охоту на своих личных врагов.

Эрнст Рём оставался в живых до вечера 1 июля 1934 г. Несколько часов Гитлер, казалось, колебался, не решаясь физически устранить своего последнего реального соперника. Рём — единственный, с кем его в течение десятка лет связывали простые дружеские отношения. Только в воскресенье, когда в саду рейхсканцелярии было устроено чаепитие для членов кабинета и их семей, Гитлер наконец отдал приказ. Комендант Дахау Теодор Эйке принес Рёму в камеру пистолет и специальный выпуск «Фёлькишер беобахтер». Растерянный узник узнал из партийной газеты, что его свержение празднуется как победа Гитлера над развратом, гомосексуализмом и неверностью. О предотвращенном «путче» речи пока не было: это слово стало появляться в сообщениях только на следующий день, когда «Рейхсгезетцблатт» кратко известил: «Бывшему начальнику штаба Рёму была дана возможность сделать выводы из своей предательской деятельности. Он их не сделал и поэтому был расстрелян».

2 июля бойня закончилась, а еще через день Гитлер заставил юристов «легализовать» ее одной-единственной фразой: «Меры, принятые 30 июня, 1 и 2 июля 1934 г. для пресечения действий заговорщиков и предателей, оправдываются государственной необходимостью»[35]. Следовательно, хладнокровное убийство в общей сложности 89 человек осталось безнаказанным; представители Немецкой национальной народной партии (НННП), вроде министра юстиции Портнера, именно таким образом надеялись «привязать» Гитлера к правопорядку. Новый закон, доказывал Портнер в кабинете министров, не привносит ничего нового, он лишь подтверждает «действующее право»[36].

Последствия событий 30 июня

В последующие дни Гитлер, казалось, с некоторой неуверенностью ждал реакции на свой двойной удар. После заседания кабинета 3 июля, когда Бломберг демонстративно поблагодарил его за «решительные и мужественные действия», фюрер искал отдохновения на Балтийском море и в Берхтесгадене в кругу семьи Геббельса. Только 13 июля он выступил перед публикой. Почти две недели население вынуждено было пробавляться бессвязными сообщениями по радио и противоречивыми газетными публикациями, дававшими пищу для самых различных слухов. Поэтому утомительно долгая речь Гитлера в рейхстаге, переданная по радио, привлекла величайшее внимание. Фюреру только под конец удалось избавиться от оправдывающегося тона: «Если кто-то упрекнет меня в том, что мы не добивались надлежащим порядком вынесения приговора в суде, я могу сказать только одно: в этот час я отвечал за судьбу немецкой нации и был высшим судьей немецкого народа. Мятежников во все времена призывали к порядку с помощью децимации… Я отдал приказ расстрелять главных виновников этой измены, затем я же отдал приказ выжечь каленым железом гнойники, отравляющие воздух и у нас, и за рубежом. Нация должна быть уверена в том, что ее существованию… никто не может угрожать безнаказанно. И каждый должен знать на будущее, что если он поднимет руку на государство, то его ждет верная смерть»[37].

Представители баварской администрации отмечали в своих ежемесячных отчетах, что «все соотечественники, даже те, кто еще держится в стороне», встретили речь Гитлера «с большим одобрением». И это не являлось чем-то особенным: не только геббельсовская пресса, но и люди были полны «восхищения и благодарности», «глубокого уважения», «симпатии» и «доверия к фюреру», который «желает для своего народа только самого лучшего». Критические голоса были редки, а если и раздавались, как, например, в Кемптене, то не в адрес фюрера: «Подавление мятежа Рёма подействовало как освежающая гроза. Народ с облегчением вздохнул после тяжкого кошмара… Однако на широкие круги населения сильно подействовал расстрел лиц, абсолютно непричастных к мятежу Рёма. Люди понимают, что речь идет об эксцессах, происходивших без ведома и против воли фюрера и других авторитетных лиц. Тем не менее есть угроза, что подобные злоупотребления могут повториться и в других случаях, и тогда жизнь любого беспартийного окажется в опасности»[38].

Поскольку общественность так ничего и не узнала о коварно подстроенных убийствах, вряд ли стоило ждать чего-то большего, чем подобная робкая критика. Подробности совершенных преступлений практически не выходили за пределы той или иной местности; даже публикация извещений о смерти жертв 30 июня была запрещена. Борьба их родственников за пенсионное обеспечение и выплату страховки (щекотливая проблема, особенно в случае Грегора Штрассера, по официальной версии, покончившего жизнь «самоубийством») протекала за кулисами в виде «маленькой войны» между гестапо, СС и государственной бюрократией[39]. Ни от католической, ни от протестантской церкви, ни от рейхсвера не последовало никаких протестов, хотя бы по поводу убийства «своих» людей. На этом фоне вдвойне примечательны отдельные упоминания о «беспокойстве вследствие расстрела доктора Клаузенера», о котором телеграфировал в Берлин глава администрации католического Мюнстерланда[40].

Рейхсвер наслаждался своим, как ему казалось, беспредельным триумфом. Военные с пугающим упорством не желали замечать, что, не только примирившись с силовыми методами национал-социалистического руководства, но и содействуя им, они в перспективе ослабляют сами себя. «Было неминуемо необходимо наряду с ударом по мятежникам из СА нанести удар по тем кругам, которые сегодня принято называть “реакционными”. Этот “выпад вправо” был нужен и в интересах вооруженных сил. По воле этих кругов мы оказались в чужом лагере. С наибольшей силой удар обрушился на Шлейхера и его окружение. Он настиг одну жертву и в окружении Папена (фон Бозе)». Министр рейхсвера, говоря так со своими командующими 5 июля 1934 г., вряд ли мог выразиться яснее. Бломберг был в восторге: «Акция очищения далеко не закончена. Фюрер е железной волей и беспощадностью будет продолжать процесс оздоровления. Он борется против коррупции, против извращенной морали, преступного честолюбия, за государство и народ. Вооруженные силы для фюрера — самое наглядное выражение государства. Он в немалой степени действовал в его интересах, и наш долг — отблагодарить его за это как можно большей преданностью и самоотверженностью»[41].

Риторика по поводу «очищения» на долгое время стала испытанным способом аргументации для всех, кто вызывался заполнить вакуум власти, образовавшийся после разгрома СА. При этом критика отнюдь не ограничивалась штурмовыми отрядами. В конце августа 1934 г. Геринг направил «партийному министру» Гессу сводку наблюдающихся недостатков на 90 страницах, составленную по отчетам глав прусских провинций. Он считал настоятельно необходимой задачей «освобождение партийного аппарата от элементов,