— Кристина, давай играть, — говорит бабушка. — Слушай внимательно, это заклинание. Ехали бояре, кошку потеряли, кошка сдохла, хвост облез, кто слово скажет, тот ее и съест!

Девочка распахивает на бабушку глаза и хочет что-то сказать, но та подносит палец к губам.

— Кошка сдохла, хвост облез, кто слово скажет, тот ее и съест.

Настя чувствует, что задыхается. В лифте совсем нет кислорода. Она прижимается ладонями к стенке, в этот момент лифт со щелчком останавливается, Настя хватается за ручку двери и едва успевает выскочить прежде, чем ноги ее становятся совсем ватными. Плевать, что это чужой этаж, дальше она идет по лестнице.

Отперев дверь, не разуваясь, она бежит в бабушкину комнату, роется в ящиках с лекарствами, пока не находит маленький белый пузырек. Она не знает, что это за препарат, название ничего ей не говорит, но его давали бабушке в самом конце, когда та, не узнавая уже внучку в лицо, истошно звала деда. Теперь его принимает Настя, когда ей совсем плохо, по четвертинке под язык — и пол с потолком перестают меняться местами. Она даже может уснуть, хотя бы на пару часов, без снов.

Так было не всегда. Раньше, пока была бабушка, у всего был смысл. Сначала она заботилась о Насте, а потом — Настя о ней. А теперь, когда Настя осталась одна, что-то у нее в голове сломалось. Конечно, в глубине души Настя знает, что все началось гораздо раньше. Как соринка в глазу или пузырек воздуха в гладкой поверхности свеженакрашенного ногтя — оно всегда было там, это странное чувство пустоты внутри и обреченности, сменяющейся паникой.

Тяжело дыша, Настя сбрасывает одежду и забирается в душ. Сначала она сидит на дне ванны, позволяя струе просто бить себе в макушку и заглушать мир вокруг. Потом, когда таблетка начинает действовать, она встает, берет мочалку и мыло, трет себя густой пеной, пока не соскребет с кожи все до последней частички кофейного запаха. Когда-то она так любила его, а сейчас даже не чувствует. Так бывает со многими вещами в жизни, думает она: ты впитываешь их в себя со всей любовью, на какую только способен, но они неумолимо перестают иметь значение.

Она намыливает свои светлые волосы, почти такие же бесцветные, как и глаза. Когда грохот воды в ушах утихает и она выдавливает на ладонь бальзам, за дверью раздается скрип половиц. Настя закрывает кран и прислушивается, бальзам длинными жирными каплями сползает ей по запястью. Тишина. Показалось, почудилось. Это старая квартира, полная хлама, она живет своей жизнью. Настя снова открывает воду, ловит сбежавшие капли бальзама, мажет ими волосы и ждет пять минут, как сказано на бутылке. Проходит около трех, когда ручка двери в ванной комнате начинает дергаться. Настя замирает.

Не закрывая воды, она выбирается из ванны, оборачивается в полотенце и подбирает с пола единственное, что похоже на оружие, — допотопный чугунный утюг, который стоит под ванной с бабушкиных времен. Она бесшумно открывает замок, толкает дверь и шагает в полумрак пустой квартиры. Капля воды со звуком, кажущимся ей грохотом, приземляется с ее волос на паркет.

— Господи, Артур, — вдыхает она со свистом.

Он выходит из кухни с чашкой воды в руке и смотрит на нее, удивленно вскинув бровь.

— Ты чего?

— Как ты сюда попал? — Все силы вмиг покидают ее, и она стоит посреди коридора мокрая и озябшая, ну дура дурой.

— Ты дверь не заперла.

— А чего в душ ломишься?

— Я не ломился. Услышал, что ты там, и на кухню пошел.

Настя смотрит на него не моргая и наконец ощущает тяжесть утюга в своей руке.

— Да шутка же! — расплывается в игривой улыбке Артур. — Я думал, вдруг ты и там не заперла и это какая-то игра.

Настя закатывает глаза. Осушив чашку, Артур ставит ее на стол и подходит к Насте.

— А что это тут у нас? — Он нащупывает в ее руке утюг и разжимает ее пальцы. — Фига себе он тяжелый. Таким и убить можно.

Настя изображает улыбку. Ей хочется, чтобы это было шуткой, чтобы это было игрой, поэтому она делает вид, что это и правда так. Он не должен догадаться, с каким трудом ей дается просто делать нормальное лицо, а не вскрикивать от ужаса при каждом шорохе. Он не должен знать, что она конченая. Иначе он уйдет, как ушли все, кто был в ее жизни.

— Бойся, — произносит она, вымучив слабую улыбку.

— Боюсь. — Он обвивает ее руками. — У меня фобия голых мокрых девушек с утюгами.

Он прижимает ее к себе плотнее, она извивается в его руках.

— Я не голая, я в полотенце.

— А сейчас?

Он сдергивает с нее ткань, как скатерть со стола, накрытого на обед. Она застывает, ловя в запотевшем зеркале свое бледное отражение, и тут же отводит взгляд. Иногда ей кажется, что с годами она стала походить на выцветший фотоснимок себя настоящей.

— У меня еще гора домашки, и надо… — протестует она, чувствуя на себе его руки.

— А я совсем ненадолго, — перебивает он, — просто проведать перед работой.

— И я бальзам с волос не смыла, — отворачивается от поцелуев Настя.

— И хорошо, так он лучше подействует.

— Сегодня такой странный день.

— Он уже закончился. — Артур целует ее в уголок рта. — Я пришел уложить тебя спать. Пошли. — Он берет ее за руку и ведет в большую комнату, на разложенный диван под висящей в позолоченной раме свадебной фотографией бабушки и дедушки.

Когда Настя просыпается, Артур уже ушел. Он и правда заходил совсем ненадолго, перед работой. Он бармен в одном из модных мест в центре. Он любит шутить, что она работает бариста, а он барменом и им не суждено быть вместе, потому что они живут в разное время суток.

Вообще они не живут вместе. Артуру не нравится бабушкин хлам, которым завалена квартира, и отсутствие метро рядом. А Насте претит мысль о том, чтобы