Грохот поезда перекрывался жалобным мычанием скотины, почуявшей приближение смерти. Эмили подумала, что, похоже, и ее путешествие подходит к концу. Наверное, совсем скоро она станет одной из туш, которые порой видела, когда поезд проезжал над помостами с бортиками, где теснились испуганные животные; рядом покорно покачивались подвешенные на крюках туши — коричневые, еще дымившиеся. Воздух был насыщен пылью и волокнами шерсти, которую безотчетный ужас вырывает из кожи животного не хуже шкуросъемной машины.

Подумав об этом, Эмили заплакала.

Заметил ли ее слезы Джейсон? Так или иначе, он взял ее за руку и не выпускал до тех пор, пока они не заняли свои места в спальном вагоне поезда Нью-Йоркской центральной железной дороги.

Чем дальше они отъезжали от Южной Дакоты, тем меньшему числу людей было известно о том, что произошло в Вундед-Ни. Многие вообще ничего об этом не слышали. Но из газет, которые Фланнери покупал во время каждой остановки поезда, он узнал, что на следующий же день выжившие в бойне сиу подожгли несколько домов католической миссии и атаковали из засады эскадрон Седьмого кавалерийского полка, солдаты которого спаслись только благодаря вмешательству бойцов Девятого полка.

Среди солдат имелись убитые и раненые, и Джейсон опасался, как бы кто-нибудь не узнал, что Эмили — одна из сиу, и не попытался отыграться на ней, мстя за военных. Поэтому он благоразумно выбрал ночной рейс, прибывавший в Нью-Йорк ранним утром, еще до рассвета.

Фланнери предупредил проводника двадцать третьего вагона, что ему поручено доставить в специальный приют ребенка, имеющего ряд особенностей: например, выражается только звукоподражаниями и отрывистыми гортанными криками, да к тому же распространяет вокруг себя дурной запах — последний аргумент казался Джейсону, крайне чувствительному к телесным запахам, достаточно убедительным, чтобы отбить у служащего Нью-Йоркской центральной железной дороги охоту познакомиться с девочкой поближе.

Проводник порекомендовал ему не приводить малоприятного ребенка в вагон-ресторан и вообще стараться не выпускать его из купе до прибытия в Нью-Йорк. Он выразил сочувствие Джейсону в связи с тем, что тому приходится терпеть столько неудобств, и поднес два пальца к лиловой форменной фуражке.

Вопреки ожиданиям, она не умерла. Человек, находившийся рядом, не стал ее убивать. Они сели в очередной поезд и оказались в крохотном помещении с перегородками из полированного дерева с двумя очень узкими кроватями, одна над другой. Подняв девочку на верхнюю полку, Джейсон силой заставил ее лечь, надавив на плечи. Раздевать Эмили он не стал, подумав, что, возможно, она никогда не спала на простыне, и уж тем более не спала голышом, так что девочка вполне могла воспринять прикосновение к телу жесткой, сильно накрахмаленной ткани как агрессию.

Да и точно ли ему вменили в обязанность заниматься этим грязным ребенком? Теперь он уже не был в этом уверен. Возможно, ему просто намекнули, а он придал намеку большее значение, чем следовало. Он вовсе не был легко внушаемым человеком, разумеется, он себя таким не считал, но профессия научила его безропотно принимать некоторые очевидности: лицо — это лицо, холм — холм, солнце — солнце; для фотографа большинство вещей и явлений принадлежат к так называемой объективной реальности, к тому, что навязывается человеку извне: недостаток света или, наоборот, пекло, туман, размывающий изображение на фотопластинках, толпа толкающихся людей, которые в конце концов опрокидывают твою камеру, или птичка, за которой ты часами наблюдаешь, выбирая нужный ракурс, и в тот самый момент, когда твоя рука уже собирается сдавить грушу затвора, какой-то приблудный кот хватает птаху и утаскивает, волоча крыльями по земле, — такие вещи невозможно ни предвидеть, ни предотвратить.

Допустим, пришел он к выводу, в конечном счете никто и не настаивал, чтобы он отвез Эмили в Нью-Йорк; так не лучше ли причислить к объективной реальности тот факт, что они оказались здесь вдвоем?

У него вдруг появилась мысль скрыть от девочки, что он англичанин, представиться ей неким положительным янки, чтобы доказать, что не все американцы — убийцы индейцев. Но для этого нужно было как-то общаться. Между тем не далее как вчера (если только не позавчера?) на платформе одного из бесчисленных вокзалов, на которых они побывали, делая пересадки, он попытался назвать ей свое имя. Ткнув себя пальцем в грудь, несколько раз повторил, четко выговаривая: «Я — Джейсон, мое имя Джейсон».

Эмили вытаращила глаза, сморщила нос и отскочила, словно он сказал что-то ужасное. Она чуть не упала на рельсы, и Джейсон едва успел выбросить руку вперед и подхватить ее, как раз в момент, когда по путям на огромной скорости промчался локомотив с прицепом. Пальцы его схватили девочку за первое, что им подвернулось, — за волосы, вцепились в них и с силой потянули. Эмили взревела — больше от неожиданности, чем от реальной боли, но пронзительный звериный крик сразу выдал в ней дикарку — по крайней мере, по мнению Джейсона, обеспокоенного тем, что могли подумать пассажиры, стоявшие вместе с ним в ожидании поезда. И тогда он поспешил закрыть ей рот рукой, надеясь, что она не воспользуется этим, чтобы его укусить. Но просчитался — его укусили. По отпечатку зубов Джейсон узнал, что один из клыков (левый) был у нее намного острее другого, он вонзился в руку так глубоко, что выступила капелька крови.

— Спи, малышка, завтра у нас будет трудный день.

Эмили ничего не ответила, только открывала и закрывала рот, словно рыба, выброшенная на берег. Девочке очень хотелось пить, но она не знала, как об этом сказать, особенно иностранцу. Она вообще не была приучена что-либо просить, ей все приходилось делать самой. Ведь она пришла из мира, в котором не было границ, мира, где всего было вдоволь, свободного, доступного, где так легко было что-то сорвать, подобрать или поймать, по крайней мере, ребенку, который знал, в каком овражке, на каком холме, на ветке какого дерева можно удовлетворить свою потребность; зато теперь ее заперли в подобие деревянного ящика, крышка которого так низко над ней нависла, что теплое дыхание девочки превращалось на ней в капельки пара — неужели ей придется довольствоваться этой влагой, чтобы хотя бы смочить губы?

Отсоединив от футляра, в котором он носил фотокамеру, ремень, Джейсон воспользовался им, чтобы привязать девочку за щиколотку к полке, чтобы та не покинула свое ложе.

Его поразило, насколько эта щиколотка оказалась шершавой, а подошва ноги твердой, как деревянная подметка.

Ребенок молча вытерпел все, не сопротивляясь.

После этого Джейсон направился в вагон-ресторан, намереваясь как следует набраться, чтобы, опустив голову на подушку, немедленно заснуть — это лучшее, что он мог сделать, дабы избавить себя от дурного запаха Эмили, который ночью мог только усилиться, если учесть, что в купе было очень тесно.

Стоило Джейсону закрыть за собой дверь, как девочка привстала и, ловко изогнувшись, отвязала ремень, которым была привязана к полке за левую ногу.

И вовсе не для того, чтобы сбежать, а чтобы пожевать смоченный слюной кусочек кожи, напомнивший Эмили запахи шкур, шерсти и перьев, такие же близкие и родные ей, как и всем обитателям Великих равнин, включая животных.