речь, как сделал Сократ. То есть это хороший яд для писателей, поэтов и философов.

Олимпий помолчал и добавил:

– Но болиголов – не только яд. В небольших количествах он применяется для лечения болей в груди и при астме. Конечно, чтобы решиться на такой способ лечения, нужно иметь смелость.

– Или впасть в отчаяние, – вставила я.

– Лекарства и яды тесно связаны друг с другом. Греческим словом «фармакон» обозначают и то и другое. А когда жизнь становится невмоготу, яд – лучшее снадобье против такого недуга.

Я подумала о римском способе убивать себя, пронзая мечом. Конечно, для цивилизованного человека яд более приемлем. Кроме того, как мне показалось, римляне слишком спешат свести счеты с жизнью. Они хватаются за меч или вскрывают вены даже при мелкой неудаче.

– Что правда, то правда, – согласилась я с Олимпием.

Мы продолжили прогуливаться, обсуждая растения.

– Вот белладонна, или «сонная одурь». – Он указал на длинный веретенообразный куст с овальными листьями. – Отравляет все вокруг себя сильнодействующими испарениями. Симптомы необычные: картины перед глазами расплываются, а сердце начинает колотиться так неистово, что его биение слышно на расстоянии вытянутой руки. Очень болезненно. Тебе это вряд ли бы подошло, – добавил Олимпий, повернувшись ко мне, и легкой походкой зашагал дальше. – А вот так называемый «собачий лопух». Его цветы – эти серые пушистые шарики. Яд вызывает страшные конвульсии и оставляет на лице жертвы безобразные гримасы.

– Довольно! – сказала я. – Откровенно говоря, все они для меня сливаются в одно.

– Нет, я хочу послушать еще. А что здесь? – Птолемей указал на куст с пучками белых цветов.

– Весьма интересное растение, – ответил Олимпий. – Молочай, родственник лавра. В закрытом помещении человек может лишиться чувств от одного запаха этих цветов. Ядовитые свойства растения сохраняются долгое время после того, как само оно увянет и умрет. Симптомы ужасны: неутолимая жажда, невыносимые боли в желудке, нестерпимый зуд. Кожа шелушится, внутри все горит.

Родственник лавра. Да, листья этого растения с виду такие же, как в любимых римлянами лавровых венках. Да и симптомы, что говорить, схожие. Неутолимая жажда – жажда славы. Нестерпимый зуд – стремление к власти. Внутри все горит – от азарта, разжигаемого заговорами и интригами.

– Неужели нет никакого противоядия? – спросила я, думая скорее об этом аллегорическом недуге, нежели о реальном.

– Противоядие? Только если попытаться извергнуть яд вместе с рвотой. Но зачастую это тоже вредит жертве.

Итак, едва ты соприкоснулся с отравой – едва твое чело увенчал лавровый венок, – ты обречен.

– Давайте оставим тему ядов, – предложила я. – Открой нам другую сторону сада – исцеляющую.

Птолемей скорчил гримасу, заявил, что это скучно, и, пока Олимпий показывал мне грядки с полынью, хной, лавандой, имбирем, алоэ, нардом и бальзамином, почти не обращал на них внимания.

– А в том углу сада, – сказал Олимпий, – высажены растения, обладающие обоими свойствами. Как горькое яблоко.

Он указал на ползучую лиану, только что закончившую цвести. На ней уже завязывались плоды.

– В малых количествах эти фрукты можно использовать, чтобы истреблять насекомых или провоцировать выкидыш. Но стоит превысить дозу – и плоды вызовут мучительную смерть.

– Пожалуйста, не пробуй это средство на нас, – отозвался Птолемей.

– А вот знаменитая и легендарная мандрагора, – заявил Олимпий.

Мясистые сморщенные листочки отходили от центрального стебля растения, а между ними гнездились пурпурные цветы.

– Яблоко любви. Оно вызывает у своей жертвы – если это слово уместно – любовное желание, – рассказывал Олимпий. – Кроме того, мандрагора способствует зачатию, но в избыточных количествах способна вызвать ступор, болезненный понос и смерть. Однако соблазнители не могут подмешивать его в вино, чтобы быстрее добиться желаемого, поскольку хмельное усиливает не любовные, а ядовитые свойства растения.

– Мне говорили, что у мандрагоры какие-то особые корни, – заметила я.

– Да, корень мандрагоры похож на фаллос. Считается, что когда корень вытаскивают из земли, он кричит.

– Как фаллос? – У меня вырвался смех. – В жизни не слышала, чтобы фаллос кричал.

Олимпий смутился, Птолемей тоже залился краской, а потом оба покатились со смеху.

– Отличная сцена для греческой комедии, – выговорил наконец Олимпий.

Осмотр сада на этом закончился, но, когда мы уже уходили, я бросила последний взгляд на невинную с виду мандрагору и снова рассмеялась.

В тот вечер я тихо ужинала в своих покоях в компании Хармионы, Ирас, Птолемея и маленького Цезариона, которого пора было учить, как вести себя за столом.

– Когда ты в свое время станешь царем, тебе придется давать множество пиров, – рассказывала я сыну, подвязывая ему салфетку. – Это обязанность монарха, причем далеко не самая обременительная. Любой правитель вынужден пробовать великое множество разнообразно приготовленных яств и выслушивать уйму речей. Смотри: ты должен расположиться таким образом…

Смеркалось, в комнате зажгли масляные лампы, и на меня вдруг накатила унылая волна разочарования и безразличия. Я все же чувствовала себя здесь чужой. Рим изменил мой взгляд на мир: то, что когда-то казалось совершенным и достаточным для счастья, теперь виделось мелким, почти провинциальным.

«Выброси этот вздор из головы! – приказала я себе. – Александрия – не захолустье. Тысячи кораблей приходят в наш порт. Товары со всего света собираются здесь, прежде чем продолжить свой путь в другие страны. Шелк, стекло, папирус, мрамор, мозаики, снадобья, пряности, металлические изделия, ковры, керамика – все проходит через Александрию, величайший торговый центр мира».

Тем не менее мне казалось, что здесь слишком тихо. Может быть, причина была в том, что с одиннадцати лет меня сопровождали беспрерывной чередой интриги, бунты, междоусобицы, заговоры и войны, а теперь вдруг настала нормальная жизнь?

«Разве не чудо, что ты – царица независимого Египта и твои права никем не оспариваются? Ты сидишь здесь и безмятежно вкушаешь вечернюю трапезу, – говорила я себе, как строгий учитель непонятливому ученику. – Ты, не кривя душой, можешь заверить Птолемея, что отравленного хлеба на его стол не подадут никогда. Твоя страна живет в мире и процветает. Чего еще желать правителю? И у кого из царей при вступлении на престол было меньше шансов достичь этого, чем у тебя?»

– Это мандрагора, – долетел до меня конец фразы. За столом шла беседа, а я не слышала ни слова.

– Почему ты говоришь сама с собой? – спросил Птолемей. – Я вижу, что твои губы шевелятся. А нас ты не слушаешь!

– У меня мысли блуждают, – призналась я. – Я словно еще на борту нашего корабля.

Хармиона бросила на меня сочувственный взгляд. Она понимала, о чем я говорю. Это не имело отношения ни к волнам, ни к тому, что я отвыкла ходить по твердой земле.

– Я-то думал, что ты рада убраться со