Как только Мэри поставила первую песню – скучную, невыразительную композицию в духе нью-эйдж, исполняемую певцом по имени Тьерри Давид (позже я узнал, что он трижды номинировался на премию в категории «Лучший альбом в жанре чилл-н-грув»), – меня тут же занесло в какой-то ночной урбанистический ландшафт, сильно смахивавший на те, которые создает компьютерная программа. И опять звук породил пространство («В начале была нота», – помню, подумал я с глубоким чувством), и электронная музыка Тьерри (или то, что я принимал за таковую) вызывала в моем воображении обезлюдевший футуристический город, причем каждая нота формировала еще один мягкий черный сталактит или сталагмит, которые все вместе напоминали горельефный звуконепроницаемый материал, используемый обычно для обивки стен в звукозаписывающих студиях. (Черный пенопласт, образующий этот рельефный ландшафт, был, как я понял позже, тем же самым материалом, которым были выложены мои наглазники.) Я без усилий двигался через этот цифровой ночной пейзаж, словно находился в какой-то антиутопии, созданной в рамках видеоигры. Хотя это место не внушало особого страха и даже обладало определенной, пусть и несколько сглаженной красотой, мне было крайне неприятно находиться здесь и я бы хотел оказаться где-нибудь еще, но проходили часы, как мне казалось, даже вечность, а исхода не предвиделось. Я сказал Мэри, что мне не по душе электронная музыка, и попросил ее поставить что-нибудь другое, но, хотя с новой музыкой тональность чувства изменилась, я по-прежнему безвылазно сидел в этом лишенном солнца компьютерном мире. Почему, ну почему я не могу из него выбраться? И оказаться на природе? Поскольку я всегда недолюбливал видеоигры, эта ситуация, это изгнание из Эдемского сада казались мне жестокими: ни тебе растений, ни людей, ни солнечного света.

Нельзя сказать, чтобы компьютерный мир был вообще неинтересен для исследователя вроде меня. Я с глубоким трепетом наблюдал за тем, как музыкальные звуки один за другим прямо на моих глазах превращались в осязаемые формы. Навязчивая музыка была главным божеством этого места, его творящей силой. Даже композиция в духе нью-эйдж, больше подходящая для спа-салонов, обладала способностью творить в пространстве фрактальные узоры, и это пространство ширилось, росло, разветвлялось и множилось до бесконечности. Странно, но все, находившееся в поле моего зрения, было окрашено в черный цвет, хотя даже в переплетении множества различных теней оно было легко различимо. Я свободно носился по этому миру, созданному математическими алгоритмами, и сам этот факт придавал ему какую-то чужеродную, лишенную жизни красоту. Но что это за мир? Чей он? Только не мой! И я начал задаваться вопросом: в чьем же мозге я нахожусь? (Пожалуйста, только не в мозге Тьерри Давида!)

«Вся эта ситуация может легко принять ужасающий оборот», – пришла мне в голову мысль, и вместе с ней во мне начало нарастать смутное чувство тревоги. Припомнив «предполетные инструкции», я сказал себе: «Делать нечего. Отбрось все тревоги и отдайся на милость ситуации. Расслабься и плыви по течению». Это совершенно не походило на то, что мне пришлось пережить в прошлые разы, где я более или менее чувствовал себя капитаном своего корабля и мог управлять своим вниманием, направляя его то туда, то сюда и меняя по своей воле проводящий психический канал. Эта же ситуация больше походила на то, как если бы меня усадили намертво в переднюю машину на космических «американских горках», привели в движение, и теперь в каждый отдельный момент только ее прихотливая стремительная траектория решала, что именно появится в поле моего сознания.

В сущности, эта метафора не совсем точна: все, что мне нужно было сделать, – это убрать наглазники, и реальность (или, по крайней мере, то, что ее создавало) сразу бы перестроилась. Что я, собственно, и сделал – не столько для того, чтобы убедиться, что этот мир по-прежнему существует, сколько из-за того, что мне жутко захотелось в туалет.

Солнечный свет и краски дня ударили мне в глаза, и я жадно впитывал их взглядом, обозревая комнату в поисках хорошо знакомых мне признаков нецифровой реальности – стен, окон, растений. Но все они предстали перед мной в новом аспекте – раскрашенные светом. Слава богу, я быстро догадался надеть очки, и они хотя бы отчасти придали окружению домашний вид, но только отчасти: предметы все равно продолжали усеивать пространство брызгами света. Я осторожно поднялся с матраса, сначала на колени, затем, чуть покачиваясь, на ноги. Мэри взяла меня за локоть, как обычно берут стариков, и вместе мы совершили небольшое путешествие по комнате, направляясь в ванную. Я избегал смотреть на нее, боясь, что прочту на ее лице нечто неприятное для себя или, наоборот, выдам нечто сокровенное своим. У двери в ванную она наконец отпустила мой локоть.

В ванной моим глазам предстало сверкающее буйство света. Я взял душ, поставил его в наклонном положении, и эта изгибающаяся аркой струя воды показалась мне самым прекрасным из всего, что я когда-либо видел, – водопадом алмазов, каскадом низвергавшихся в поддон, дробя поверхность воды миллионами звенящих частичек света. Казалось, это длилось целую вечность. Остановив поток алмазов, я подошел к раковине и ополоснул лицо водой, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале, что чисто психологически казалось мне несколько рискованным. Все еще покачиваясь, я вернулся назад и улегся на матрас.

Мягким, вкрадчивым голосом Мэри спросила, не хочу ли я добавки. Я сказал, что хочу, и принял сидячее положение. Мэри сидела на корточках рядом со мной, и когда я, наконец, поглядел ей в лицо, то увидел, что она вдруг превратилась в Марию Сабину, ту самую мексиканскую curandera, которая 60 лет тому назад в грязном подвале в Хуатла-де-Хименес дала Гордону Уоссону дозу псилоцибина. Черные волосы обрамляли ее скуластое лицо с натянутой, словно пергамент, кожей, казавшееся древним, словно обветренным ветрами времени, а тело прикрывало простое белое крестьянское платье. Я взял из ее морщинистой коричневой руки сухой гриб, сунул его в рот и, отвернувшись, начал жевать. «Пожалуй, лучше не говорить Мэри об этой метаморфозе», – подумал я. (Позже, однако, я все равно рассказал, и Мэри, выслушав мой рассказал, залилась румянцем: Мария Сабина была ее кумиром.)

* * *

Но, прежде чем надеть наглазники и вернуться в уютную тьму, мне нужно было кое-что сделать, а именно: провести над собой один небольшой эксперимент, о чем я заранее предупредил Мэри. Я не был уверен, что в моем нынешнем состоянии это мне удастся, но, как я уже убедился, даже на пике странствий можно было в течение нескольких секунд привести себя в подобие нормального состояния.

У меня на ноутбуке имелся один коротенький клип, где была заснята вращающаяся в пространстве маска лица (клип обычно используют во время психологического теста, носящего название «бинокулярная инверсия иллюзии глубины»). Когда маска вращается в пространстве, поочередно поворачиваясь то своей выпуклой, то вогнутой поверхностью, происходит нечто удивительное: ее вогнутая сторона предстает взгляду как выпуклая. Этот трюк проделывает наше сознание, точнее – наш ум, который находится во власти иллюзии, что все поверхности выпуклые, поэтому он автоматически корректирует кажущуюся ошибку – если только, как сказал мне один нейрофизиолог, человек не находится под влиянием психоделика.