Мы лежали с ним в боковом охранении на обочине шоссе. До рассвета оставалось часа три. В пятнадцати шагах от нас три Николая и Гаврюхин, наш проводник, закладывали мины.

– Мы ж не мародеры, – сказал Владимир, пряча часы в нагрудный карман. – А если бы наши ребята знали, что немцы голые едут, разве бы они пропустили их с богом? А раз нет, значит, трофеи дело попутное.

– А вот Баламут вчера полсотни километров отмахал, чтобы пластинки к нашему патефону достать у какого-то бургомистра.

– Что ж с ним, с Баламутом, поделаешь, когда он так музыку любит? – приглушенно засмеялся Щелкунов.

– Нет, друг, трофеи да обыски у полицаев дело опасное, заразительное. В отрядах Аксеныча, Дзюбы и Мордашкина все трофеи в штаб сдают…

– А я так, для памяти, беру, – заявил Владимир. – Вот под Чаусами, к примеру, я у старосты крест Георгиевский и двадцать две золотых монеты царской чеканки взял. Золото ведь я в штаб сдал – на танковую колонну, только крест на память оставил.

– Это тот, что у тебя к пистолету прицеплен? Так ведь он тоже из золота. Небось пуговицу от кальсон или ложку деревянную ты на память не возьмешь. А в карты ты, Длинный, на марки играешь. Это что? Тоже так, на память?

Щелкунов выдрал в сердцах клок травы и выпалил:

– Да ты что пристал ко мне? Ссориться хочешь? Чистюля! А насчет карт, – сказал он совсем тихо, – везет мне в них. Я ведь все деньги Богомазу на разведку отдавал.

Он вытянул из пачки сигарету, чиркнул спичкой, закурил. Запахло эрзац-табаком. «Вот так штука! – подумал я. – Разведка отряда должна была зависеть от Володькиного счастья в картах!»

Из темноты вынырнул Барашков.

– Вы что тут огонь палите? – прошипел он яростно. – Потушите немедленно! Идем к подводам, готово… Эти две мины им за Богомаза!..

Щелкунов послушно вкрутил в землю окурок. Во время подрывной операции Барашков, этот великий скромник и тихоня, становится беспощадно строгим командиром.

Весь остаток ночи Щелкунов насвистывал что-то очень бравурное и шапкозакидательское. И только на рассвете – мы уже достигли опушки леса – его прорвало:

– Слушай, если ты на дороге часы найдешь? Разве ты оставишь их там? Почему же я должен оставлять всякое добро на шоссе? Оставлять для немцев? И вот еще… У Дзюбы, Мордашкина и Аксеныча все в штаб трофеи сдают, потому что их распределяют по всей справедливости. А у нас Иванов, Перцов да и сам Самсонов расшарашивают наши трофеи…

Я промолчал, раздумывая над этим аргументом.

– Хальт, Гаврюхин! – весело закричал вдруг Владимир.

Он соскочил с подводы, повесил часы на сучок, отбежал на несколько шагов – и не успели мы с Гаврюхиным понять, что он затеял, – вдребезги разбил их метким выстрелом из нагана. Часы так и брызнули золотом.

– С ума вы там, что ли, спятили! – завопил с передней подводы разбуженный выстрелом Барашков.

Щелкунов повернулся ко мне с торжествующим и одновременно чуть виновато-ошарашенным видом:

– Вот! Начхать мне на фрицевские трофеи!

– Неумно и ничего не доказывает, – проговорил я.

Щелкунов, нахохлившись, хранил мрачное молчание, я продолжал думать о трофейной проблеме, Гаврюхин ворчал, осуждая Володькино безрассудство: «Такую вещь погубить!»

По дороге наш «старик» Гаврюхин разговорился вдруг, вертя кнутовище в больших заскорузлых руках:

– Глядите, сынки, не зарывайтесь! Умственные вы ребята и крепко к партизанскому делу привержены. На войне этой жалеть жизни не приходится, а вот душу в чистоте и целости уберечь надо непременно. По жизни вам говорю, сынки. Богомаз – большого разумения был человек, какая силушка в нем кипела! – правильно говорил: ненавидеть, убивать надо с большим разбором. Убивать, но не стать убийцами. Сказано: семь раз отмерь…

Мы с Щелкуновым недоуменно переглянулись, но промолчали. Пожилой минер говорил отечески добрым голосом, и доброта эта и житейская мудрость, сквозившая в его словах, заставила нас прислушаться к нему.

– Рушить завсегда, сынки, легче, чем строить, – говорил старый партизан с натужной медлительностью, еловым языком, с трудом подбирая слова. – Рушить может и бык, ежели сорвется, и бандит. Не на век, чай, война эта. Не сегодняшним днем надобно жить, а и вперед раскидывать. Вот особенно ты, Володя, не зарывайся, греха на совесть не бери. Железо в тебе еще не каленое, согнуть тебя можно и так и этак. Гляжу я вот, к примеру, на Козлова Василия – головой захлестнуло его разрушительство это, совсем сбился человек с линии, к нормальной жизни совсем стал непригоден. Как его теперь к порядку да к труду вернешь, когда он, в хвост ему шило, уж ни человека, ни вещь не жалеет? Нет, ребята, надо жить по правде, по справедливости… Дело наше правое, но драться за правду надо так, чтобы во время драки ее, эту правду, под ногами не растоптать. Ежели вконец озвереешь, убивая зверей, то кто, выходит на поверку, победил? Зверь! В общем, главное, ребята, свою линию не теряйте!

У Горбатого моста все слезли с подвод. Пока ездовые с криком и руганью тянули заробевших лошадей на тот берег через полуразрушенный мост, мы напились воды из Ухлясти, сполоснули лица. Чтобы поразмяться и отогнать сон, десантники Колька Шорин и Колька Сазонов начали гонять по берегу пустую ржавую консервную банку.

– Сапоги разобьете! – ворчал хозяйственный Гаврюхин, неуклюже отскакивая от Шорина, который чуть было не «подковал» его. – Эх, молодо-зелено! На минах-то наших, может, люди сейчас гибнут, а вы тут футбол затеяли.

– Не горюй, папаша! – крикнул Шорин. – Фашисты – не люди! И это хорошо, что сапоги разобьем – с фрицев придется снимать!

Я подошел к канаве. Вот то место – трава примята, большое, еще не затянувшееся окно в лягушачьем шелку, следы, вмятины сапог… За канавой стоит густой ольховый подлесок, шумно гнутся на ветру гибкие вершины берез…

– Подходящее местечко для засады, – раздался голос за спиной.

Я вздрогнул, обернулся, стиснул руку бывшему богомазовцу – Шевцову из отряда Мордашкина. Через мост перебирался небольшой обоз мордашкинцев.

– Тут его ранили? – спросил Шевцов, пробежав глазами вдоль канавы. Он сгреб с головы синюю летную пилотку, вытер ею потный лоб. – Жаркий будет денек! – заметил он, обмахиваясь пилоткой. – Еду с ребятами на минирование. У Мордашкина я по подрывному делу теперь. Спасибо Барашкову – натаскал. До войны, помню, мечтал диверсанта поймать, теперь сам диверсантом заделался.

Мягкий южный выговор Шевцова напомнил мне, что в нашем отряде его звали Костей-одесситом.

Не сводя глаз с примятой травы у канавы, он спросил:

– Ты первый к нему подбежал, да? Стреляли, говоришь, из немецких автоматов?

Я показал Косте-одесситу, где лежал велосипед Богомаза, где стояла телега вейновцев. Когда я вспомнил, как я перевязывал рану Богомаза, горло у меня перехватило, и мне никак не удавалось выровнять голос.