– А у нас под Мелитополем темнеет степное небо, а звезды и больше, и ярче, – снова вздыхает Сашка. – И каждая звездочка отражается в Днепре!.. И тут звезды горят, да не греют, як на родине. А все же гарно, не на чужбине небось. Так бы и обнял всю землю… И отчего так много еще зла на свете!

Кажется, воздух состоит наполовину из крепкого соснового духа, наполовину из кристального стрекота кузнечиков.

– Как могли мы до войны ссориться, ругаться, скандалить в трамваях, с соседями, ломать себе голову над всякой ерундой? – словно издалека доносится голос Покатило. – Пустяками жизнь себе портили. Помню, хлопче, чуть не заболел я. И почему? Да потому только, что у соперника моего костюм был лучше. А все-таки хорошо жили… Подумать только: по радио мы не сводки с фронта ловили, а сводки погоды!..

Сашко рассказывает о мирной жизни, рассказывает не столько мне, сколько себе. С любовью припоминает стертые временем подробности, радуется каждой вспомнившейся фамилии.

– А вот в тридцать шестом… Да, лет за пять до двадцать второго июня, до перелома всей нашей жизни… Обожди, вспомню… Память и ту мне фрицы отшибли в лагере…

На пятиминутных привалах, в шалаше перед сном, в компании у лесного костра, на полатях в партизанской деревушке много довелось мне услышать простых, правдивых рассказов о мирной жизни. Мальчишки и старики, бывшие рабочие, служащие, колхозники, школьники, ставшие агентурными разведчиками, диверсантами и партизанами, – все они тосковали о прежней жизни, оборвавшейся у каждого двадцать второго июня 1941 года, и удивлялись одному, как могли они в те неповторимо лучезарные времена быть недовольными чем-либо, и жалели об одном – что мало ценили ту жизнь, мало от нее взяли.

У каждого моего товарища была своя довоенная судьба, свои радости, о немалых трудностях и недостатках почти не вспоминали – такими не заслуживающими внимания мелочами жизни казались они теперь. Но была у всех вместе и общая судьба – всенародная судьба рядовых строителей новой жизни, кипучей жизни тридцатых годов с их пятилетками, с их патриотическим подъемом и высоковольтным энтузиазмом, ударничеством и стахановским движением, головокружительной индустриализацией, с безоглядной верой в Сталина, с «Чапаевым» и «Волгой-Волгой», с «Челюскиным» и Чкаловым, с «Маршем веселых ребят» и «Москвой майской»… Жили большими делами, великими надеждами, работали в охотку, туго затянув ремень…

– Ты знаешь, – говорит Сашко, – я, кажется, нашел рецепт счастья. Если выживешь, всегда сравнивай жизнь после войны с нашей теперешней жизнью. Сколько крови кругом… Ведь мы все время сидим с тобой на мине – и мина эта вот-вот взорвется.

Покатило – тот самый пулеметчик, что сбил «мессер» над Красницей. И мне давно хотелось спросить его…

Я достал из-за голенища ложку:

– Взгляни, Саша! Помнишь, «мессера» ты сбил… Население вмиг расхватало алюминий с него, отливало миски, кружки, вот такие ложки, выпиливало гребешки. А ведь из-за этого самолета немцы Красницу живьем сожгли.

Покатило не дает мне договорить.

– Хочешь узнать, не скребут ли у меня кошки на сердце, – говорит он тихо. – Тигры, дытыно, скребли! И все из-за Ефимова. Мне и в голову не пришло, а он растравил мне душу. «Запиши, – сказал он мне, – один самолет на свой боевой счет, а также и всех старух и детей Красницы!» Что со мной было, хлопче! Думал, с ума сойду, руки на себя наложу. Потом Самарин посоветовал – кинулся я к Богомазу… – Покатило привстал, положил руку на карабин – свой пулемет он оставил в лагере. – Какая-то тень в поле. Кошка или собака… из Красницы… Ну вот, выслушал меня Богомаз и спросил: «А была бы Красница родным твоим селом, стрелял бы ты тогда по самолету?» – «Конечно! – обиделся я даже. – Что за вопрос!» Тогда сказал он мне: «Значит, нет тут никакой твоей вины, чистая твоя совесть!»

Мне нравится Сашко, этот бравый казачина с грубым лицом и прекрасными темными, тающими глазами. В бою Сашко страшен – безоглядно буен, как степной смерч. Таким, верно, был в деле запорожский казак Тарас Бульба. Во всем похож Сашко на Тараса, только нет у него оселедца на маковице. А в лагере и в походе все грустит Сашко, он мягок и внимателен к товарищам, любит лошадей и может, отстав от походной колонны, долго стоять и любоваться закатным солнцем. И все молчит он или мурлычет под нос: «А молодость не вернется, вернется она».

Покатило достал из кармана маленькую книжечку:

– Об одном жалею – летчик уцелел. А удостоверение свое и все документы бросил. Обер-лейтенант Лотар фон Белов, командир звена, четвертая эскадрилья, первый истребительный полк. Будет помнить Сашку Покатило.

Прохладный ветерок сменился вдруг теплой, пахучей, набежавшей с поля волной – пряно пахнуло сеном, полынью, лебедой, гречихой, ночь стала еще прекрасней, еще необычайней.

Задушевная, с глазу на глаз беседа, под звездами, с боевым товарищем – вот так рождается большая, на всю жизнь дружба! Ведь мы любим одной любовью, со всем пылом молодых наших сердец, ненавидим одной ненавистью…

– Эх, уйти бы куда! – проговорил мой товарищ с тоской. – Подальше от этого кавардака. К Мордашкину, что ли? Там, говорят, Полевой навел порядок, построил-таки ту советскую партизанскую республику, о которой мечтал. И отчего так много зла на земле?..

Что он сказал? Какой кавардак? Какое зло?..

По поднебесью косо, снизу вверх, чиркнула голубоватая искра. Раньше я принимал подобные искры за падающие звезды, теперь знал – это сигнальные пули немцев. Стреляют, однако, далеко, нас это не беспокоит.

– Что мирная жизнь! – воскликнул я, вспомнив вдруг слова Ефимова о мирной жизни. – На расстоянии, да еще при луне, и нищая Дабужа вон городом-садом кажется!.. Что жалеть о старом! Вот теперь это жизнь! Настоящая жизнь! До войны я не видел дальше своего запачканного чернилами носа. Правильно Лешка-атаман говорит: «Мировая война, мировецкая!»

Снова – в стороне Быхова – короткий росчерк трассирующей в небе.

– По-Лешкиному выходит, что война вообще дело хорошее? – удивился Покатило. – Постой! А ты, хлопче, в сорок первом топал на восток? Тебя немец в «дулагах» бил? А приймаком у кулака, паразита воскресшего, ты ишачил? Воскресшие, они злей…

– Ты не туда гнешь, – смутился я. – Я Красницу видел и воюю против войны. Но я никогда не перестану гордиться участием в этой войне. И никогда не забуду, как воевал. А если… если погибну, то уж с чистой совестью, погибну, как Чернышевич.

– Или как Богомаз?

– Или как Богомаз.

– Напрасной смертью.

– Что?!

– Обидной, напрасной смертью. Кто убил Богомаза?

Я сел, наклонился к Покатило, пытаясь разглядеть выражение его глаз. Он лежал, опершись на локоть, подперев щеку ладонью. В темноте поблескивали белки его глаз.

– Сам знаешь, полицаи или немцы.

Сашко зло усмехнулся. Глаза его смотрели не мигая.

– Ты, хлопче, был тогда на мосту, а я стоял на часах в «аллее смерти». Тебе вроде виднее было.