* * *

Волею исторических обстоятельств личная судьба Румянцева-политика и дипломата по причинам, от него независящим, не увенчалась мировой славой. История пошла по другому руслу. Повлиять на ее течение российскому министру было не суждено. В восприятии национально-государственных задач он разошелся с российским самодержцем, оказался в одиночестве. Однако его жизнь и служение — неотъемлемая составляющая бесценного опыта, быть может, еще более значительного, чем посмертная слава других его современников. Румянцев — один из немногих представителей русской знати, кто лучше и глубже понимал интересы России, нежели те, кому принадлежала реальная власть. Насколько это позволяли обстоятельства, Румянцев делал все возможное, чтобы продвигать политику в целесообразное для Отечества русло. Не разделяя взглядов и установок власти, он не следовал примеру некоторых. Не стал диссидентом. Не ушел в оппозицию. Не замкнулся в себе, приняв обет молчания. Проявляя гибкость, Румянцев старался действовать, в меру сил влиять на события. Благоприятствовали ему в его служении родовитое имя, заслуги предков, близость к престолу, наконец, личная привязанность к нему одного из членов правящего семейства.

Современникам так и не дано было до конца понять и оценить смысл государственного служения Румянцева. В подавляющей части российского общества он долгое время слыл пораженцем, человеком «преданным и проданным» Наполеону. Так это или не так, знали лишь единицы, прежде всего Александр I. До конца дней император исправно навещал канцлера в отставке, проводил у него в гостях в особняке на Английской набережной много времени. Однако подлинную правду о событиях 1808—1812 годов и роли министра иностранных дел Румянцева император не посчитал нужным открыть обществу.

Пути постижения собственных истоков были запутанными, толкование открывающихся фактов и событий российской действительности — противоречивым. Всякое прикосновение к прошлому с объективных позиций в некоторых кругах национальной элиты воспринималось болезненно, едва ли не в штыки, предпочитая опираться на порой весьма далекие от исторической правды сказания, легенды, мифы. «В 1734 году Правительствующий Сенат не разрешил новорожденной Академии Наук издание наших древних летописей, подозрительно смотря на населявших ее немцев». В последующие десятилетия академия постепенно стала допускать к печати исторические документы, в собственной редакции и «заменяя подлинные слова другими». Делалось это исходя из патриотических соображений, руководствуясь «неподдельным пылом возбужденного, да еще поощряемого панегиризма». Подобный подход соответствующим образом ориентировал других собирателей, исследователей, формируя отношение к историческим фактам, далекое от «добросовестной точности и строгой беспристрастности». Вопрос трактовки добываемых сведений, оценки их подлинности и правдивости — одна из болезненных тем, относимых к процессу познания российской истории. Ученых порой разделяли не столько научные взгляды, сколько предрассудки. Всякое прикосновение «инородцев» к предмету вызывало в определенных кругах реакцию отторжения, их взгляды и суждения отвергались с порога. Подвох виделся во всем. «Иностранцы, не зная русского языка и его литературы, а иногда и не понимая духа времени, не могли ни ценить наших исторических памятников, ни знать, где их искать и открывать». Представления подобного рода, состоявшие в том, чтобы «ослабить влияние фаланги немецких ученых», отображали беспокойство российского общества засильем иностранцев.

Лишь к началу XIX века по настоянию Румянцева «высочайше было дозволено» Карамзину приступить к написанию «Истории государства Российского». Канцлер, пока был жив, оставался духовной опорой летописцу. Да только ли ему одному?

* * *

Между тем политическое прошлое не отпускало Румянцева, весьма болезненно напоминало о себе. Уже после того, как судьба Наполеона Бонапарта была окончательно решена, находящемуся в отставке канцлеру было передано письмо, датированное 25 марта 1815 года. Оно было написано в первые из Ста дней, когда Наполеон, покинув Эльбу, предпринял безуспешную попытку вернуться к власти. В нем говорилось: «Ваше сиятельство, по Воле Всевышнего я мечтаю изменить судьбу мира. Я хочу вернуть Франции былую славу. Я более не верю ни единому европейскому монарху, я был слишком великодушен. Ныне они все объединились против меня и моей родины, посягая на судьбу и священные права Франции. У меня более нет выбора: либо победа, либо смерть. За столь короткое время после “битвы народов” под Лейпцигом и моего отречения от престола французский народ понял, кого они потеряли. Они возненавидели Бурбонов и лживую монархию, им снова нужен я, император! Я не хочу войны, хочу спокойно дожить в Париже до старости, однако коалиция во главе с Вашим русским царем вновь вынуждает меня взяться за оружие. Я знаю, что Вы, Ваше сиятельство, ныне в отставке, однако Ваш ум, Ваша дипломатия могли бы убедить Александра в том, что в той войне проиграли равно и Франция, и Россия, и Ваш царь стал заложником у Австрии, Пруссии, наипаче — у Англии, которая осталась в выигрыше, не пролив ни капли своей “голубой” крови. Мне весьма прискорбно, что Александр не понимает, какой ценою далась ему так называемая победа и что в результате он получил. Всё могло бы быть совершенно иначе, ежели бы в переговорах со мною участвовали Вы, сиятельнейший граф, и ежели бы Ваш государь принял бы все мои предложения. В Европе нынче правят бал отнюдь не Россия и не униженная Франция. Я надеюсь взять реванш, хотя меня, равно как и Вас, предали ближайшие мои соратники. Я прошу у Вас прощения за причиненные Вашему сиятельству неприятности и душевную боль, втянув Вас в столь сложные отношения с государем Александром. Остаюсь нижайше преданным Вам, Вашему таланту умного и тонкого дипломата. А также Вашим широчайшим познаниям в различных областях Просвещения.

Наполеон».

Документ этот поступил к Румянцеву спустя три года после его написания. Всё, что произошло до сих пор, теперь принадлежало истории. Письмо лишь проливало дополнительный свет на цели, которые ставил перед собой Наполеон, и на надежды, которые связывал с именем канцлера. Главное, что следовало из письма, — признание Наполеоном собственной вины перед человеком, ставшим политической жертвой в борьбе, исход которой оказался плачевным для Наполеона и ничтожным для Александра.

Наполеон и далее, уже после крушения, старался выразить Румянцеву признательность. Выполняя волю титулованного узника с острова Святой Елены, графу направили в подарок собрание из десяти фолиантов по искусству из личной библиотеки Наполеона.

Александр I тоже, в свою очередь, предпринимал попытки загладить перед Румянцевым вину за понесенные им унижения, за собственное пренебрежение своим преданным «ближним боярином», отвергнутым им в критический для Отечества период. В письме другу и помощнику Малиновскому Румянцев как-то написал: «Имея в Вас, милостивый государь мой, истинного друга, за долг ставлю уведомить Вас, Император в особенном милостивом ко мне благоволении, и, видя, что старость и дряхлость моя претит мне от дома отлучаться, сам позволил меня в дому моем посетить, и премилостиво со мной обошелся…» (20 ноября 1819 года).

Взгляд Наполеона на реальности, сложившиеся в Европе после войны 1812 года, в которой «проиграла как Франция, так и Россия», — запоздалое признание. Однако ценность его в том, что Наполеон тем самым подтверждает правоту политического курса, который Румянцев пытался проводить на рубеже десятилетия XIX века в интересах двух стран.