Он сел за руль, завел двигатель, отъехал от тротуара.

Вечером он намеревался помолиться за мать Эйбларда и за самого Эйбларда тоже. Он намеревался помолиться за свою потерянную семью, за свою еще живую семью, за себя, за всех, кто познал боль, то есть за всех с человеческим лицом.

Уродливый мальчик стоял во внутреннем дворике, под тенью огромного гингко.

Самодовольная Реджина получала необычайное удовольствие, излагая мальчику семейную историю, часть которой покоилась на тайном кладбище, найденном им на лесной поляне. Итак, Джулиан дала жизнь Маджори. А Маджори родила Аниту и Реджину, разнояйцевых близняшек, которые, в свою очередь, забеременели от Тиджея. Из чрева Реджины на свет появилась Мелисса, чья удивительная красота стала еще одним доказательством безумной теории Тиджея о селективном родственном спаривании. Но рождение мальчика месяцем позже драматическим образом опровергло эту теорию.

Тиджей хотел убить младенца и похоронить в лесу… или сдать в приют, но Анита воспротивилась. Если Тиджей хочет продолжать экспериментировать с ней, если хочет иметь от нее других детей, он должен оставить ее сына в живых. Таким образом мать мальчика купила его жизнь.

В последующее десятилетие Реджина родила троих сыновей, но Тиджея сыновья не интересовали, потому что они не могли вынашивать его детей, то есть не помогли бы очищать его уникальные гены для создания невиданной на Земле красоты. Он убил их младенцами и похоронил в лесу.

— Почему ты ему позволила? — спросил мальчик.

— А какая мне польза от сыновей? — спросила Реджина.

— Я хочу сказать, почему ты позволила ему прикасаться к тебе?

— Это все, что я знала. Я не знала ничего другого. Это его вера, и моя тоже. Что у меня будет, если я уйду? Что у меня будет, если я расскажу о происходящем здесь и все уничтожу? В Краун-Хилл у меня роскошная жизнь, а я привыкла к роскоши.

Мальчик думал, что слуги должны знать обо всем, но Реджина высмеяла его наивность. Люди обычно стараются не видеть правду, указала она. А кроме того, каждый год в Краун-Хилл несколько раз устраивались трехдневные празднества, и среди гостей хватало мужчин, которые могли соблазнить невинную девушку. Дочери и внучки Тиджея время от времени путешествовали с ним, и, возможно, во время этих поездок он не проявлял достаточной бдительности. Тиджей родился в начале столетия, когда роды принимали повивальные бабки, и он сам принимал роды в Краун-Хилл; никто из врачей не видел «мертворожденных» мальчиков, которых на самом деле душили в колыбельке. Если у кого-то из слуг возникали подозрения, его отправляли на раннюю пенсию, и за молчание он каждый месяц получал более чем приличную сумму. А может, он покидал свое рабочее место без заявления об уходе, чтобы поменять уютную комнату с отдельной ванной в комфортабельном доме для слуг на новую постель и долгий сон под травой на поляне в лесу.

— В лесу моя мать, твоя сестра, — привел мальчик главный аргумент.

— Моя конкурентка, — ответила Реджина.

Под гингко, во второй половине дня, в золотом свете солнца, опускающегося к горизонту, уродливый мальчик стоял, будто врос в землю, уродливый мальчик, высоченный и неуклюжий, с деформированным лицом, наблюдал, как элегантные руки двух красавиц сдают и берут карты, капельки воды поблескивают на их высоких стаканах с ледяным чаем, дольками лимона и листиками мяты. Их кожа безупречностью не уступала поверхности фарфоровых статуэток, которые стояли в гостиной дома, и, когда женщины заказывали количество карт, уродливого мальчика пронзило острое желание, желание не женщины, а чего-то еще, и он пока что не мог выразить словами, чего именно. Наблюдая, как Мелисса выкладывает на стол три тройки, которые позволили ей выиграть эту сдачу, наблюдая, как Реджина подводит итог, глядя на ловкость, с которой они тасуют и сдают карты, на их красоту и уверенность в себе, на их сверкающие глаза, мальчик слушал рассказ Реджины о том, как его мать нашла смерть и оказалась в лесной могиле.

Случалось, что снег выпадал в городе в октябре, но обычно только припорашивал землю. На этот раз прогноз обещал шесть дюймов снега, пусть не рекордный, но один из самых сильных октябрьских снегопадов.

Пока дети находились в библиотеке, занимаясь математикой с Леонидом Синявским, Джон и Николетта сидели в креслах в кабинете Джона на первом этаже, где галерея детских портретов, сделанных в дни рождения, постоянно напоминала ему, что он может потерять. За окном небо стало невидимым, белые лепестки слетали с него миллионами, во дворе кедр наряжался в зимнюю одежду.

Спокойно, ничего не опуская, Джон рассказал Никки, что он находится уже во втором подряд отпуске без содержания, что притворялся, будто как обычно ходит на работу, а вместо этого проводил личное расследование. Точно так же, как он излагал факты любого расследования, докладывая Нельсону Берчарду или заместителю окружного прокурора, он перечислял уже сделанное, начиная с первого посещения Билли Лукаса в больнице штата.

Она понимала, почему он надеялся уберечь ее от тревог, пока не сумел полностью разобраться в ситуации, и его скрытность не обижала и не разочаровывала ее. Как все хорошие художники, Никки могла понять страх и душевную боль другого. Как все большие художники, которые сумели не вознестись над миром, она не считала, что является пупом земли и во всем должна ставить себя впереди всех, жила, убежденная, что ее талант и успех прежде всего требуют от нее человечности и щедрости души.

И наконец, он поделился с ней тем единственным, что таил все эти годы, последними фразами, произнесенными Блэквудом перед тем, как Джон его застрелил: «Придет день, когда ты станешь отцом. Тогда я вернусь и расправлюсь с твоей женой и детьми еще более жестоко, чем сегодня расправился с твоими шлюхами-сестрами».

— Я ничего не говорил тебе, кроме того, что застрелил его. Что ж… я выстрелил ему в лицо. Он умер, еще когда падал. Но я встал над ним и выпустил всю обойму ему в голову. Стрелял и стрелял в него, Никки, стрелял, пока у него не осталось лица.

— Хорошо, — кивнула Никки. — И хорошо, что ты не говорил мне сказанного им напоследок. Его слова вертелись бы у меня в голове все те славные месяцы, когда я вынашивала Заха, Наоми и Минни. Я только больше люблю тебя за то, что ты не говорил мне об этом безумии… пока уже не мог не сказать.

Хотя Джон надеялся на ее понимание, Никки удивила его готовностью принять на веру возможность существования сверхъестественной угрозы, но потом она просто потрясла его, признавшись, что чувствовала присутствие в доме чего-то необъяснимого, если не злобного, и тоже столкнулась с чем-то загадочным, судя по всему, оккультным по природе. Мужчина посмотрел на нее из зеркала, «поцелуй меня» прозвучало, прежде чем это зеркало, казалось, взорвалось ей в лицо. И, возможно, тот же мужчина появился на фотографиях, которые она сделала, готовясь нарисовать портрет детей.