те стреляли всерьез, сквозь дверь. Поймать они меня не поймали, потому что, пока ломали дверь, нас и след простыл, но руку мне попортили. Сам видишь». – «Что это значит?» – блеет Мекк. А Франц с театральным жестом протягивает ему руку и говорит: «Ну, пока до свиданья, Мекк. А если тебе что понадобится, то я живу, – впрочем, адрес я тебе еще сообщу. Всех благ!»

Уходит по Вейнмейстерштрассе. Мекк совершенно сбит с толку: парень либо издевается над ним, либо – надо будет хорошенько расспросить Пумса. Ведь Пумсовы ребята рассказывали как будто совсем не то.

А Франц шествует по улицам обратно на Алекс.

Как выглядел щит Ахиллеса и чем был вооружен и украшен этот воин, когда шел в бой, я не могу описать в точности[515], смутно припоминаю только какие-то поножи и наручи.

Но как выглядит Франц, который идет теперь на новый бой, это я должен рассказать. Так вот, на Франце Биберкопфе его старые, пыльные, забрызганные грязью, это когда он подымал лошадь, вещи – морская фуражка с погнутым якорем и поношенные коричневые пиджак и брюки из дрянной полушерстяной материи.

Он заходит в Мюнцгоф, а минут через 10, пропустив кружку пива, выходит с покинутой кем-то другим, еще довольно хорошо сохранившейся особой и отправляется с ней погулять по Вейнмейстерштрассе и Розенталерштрассе, потому что в пивной душно, а на улице такая чудная погода, хотя и немного мокровато.

У Франца даже дух захватывает – столько он видит всякого обмана и мошенничества, куда ни глянь! Что ж, у нового человека и глаза новые. Как будто он только сейчас прозрел! Девица и он так и покатываются со смеху. Чего-чего тут нет! Время – шесть часов, даже начало седьмого, дождь льет не переставая, ну да у девицы зонтик.

Вот пивная, они заглядывают в окно.

«Гляди, как хозяин пиво отпускает. Обрати внимание, как он наливает. Видала, Эмми, видала? Пены до этого места». – «Ну и что ж с того?» – «Что пены до этого места? Да это же мошенничество! Мошенничество! Мошенничество! А только он прав, этот дядя, молодец! Так и надо!»

«Однако послушай! Тогда же он мошенник!» – «А я говорю, молодец!»

Магазин игрушек:

«Знаешь, Эмми, когда я стою вот так и гляжу на эти игрушки, – вон, видишь? – то я, черт возьми, уж не говорю больше: так и надо! Когда я был маленьким, мне пришлось клеить всю эту дрянь, раскрашенные яички и тому подобное, помогать матери. А сколько нам за это платили, так я и сказать даже не хочу». – «Ну вот, видишь». – «Сволочи. Так бы и разбил им окно. Хлам. А выжимать соки из бедных людей – подлость».

Дамские пальто. Тут он хочет пройти мимо, но она тормозит: «Если хочешь знать, то об этом я могу тебе кое-что порассказать. Шить дамские пальто. Ну ты! Для шикарных дам! Как ты думаешь, сколько платят за такую вещь?» – «Пойдем, пойдем, не знаю и знать не хочу. Сама виновата, раз соглашаешься на расценку». – «Постой, а что бы ты стал делать на моем месте?»

«Да я был бы дураком, если бы делал такую работу за какие-то гроши. Шелковое манто я и сам желаю носить – вот что я бы сказал». – «Попробуй скажи». – «И постарался бы устроить так, чтоб я и вправду носил шелковое манто. Иначе я был бы дураком, а хозяин был бы прав, когда совал бы мне в руку паршивые восемь грошенов». – «Чего вздор болтаешь?» – «Это ты потому, что у меня брюки в грязи? Знаешь, Эмми, это от лошади, которая упала в шахту подземки. Нет, меня за восемь грошенов не купить, мне, может быть, тысячу марок нужно». – «И ты их получишь?»

Она испытующе глядит на него. «Сейчас-то их у меня нет. Я только говорю, что… Но я их получу – тысячу марок, а не восемь грошенов». Она прижимается к нему, изумлена и счастлива.

Американское заведение для утюжки мужского платья[516], окно открыто, видны две дымящиеся доски для утюжения, в глубине сидят и курят несколько далеко не американского вида мужчин, а впереди работает, сняв пиджак, молодой черненький портной. Франц окидывает взором все помещение. Радостно восклицает: «Эмми, крошка Эмми, как чудно, что я тебя сегодня нашел!» Она еще не понимает этого человека, но ей очень лестно, вот-то будет злиться тот, кто ее покинул. «Эмми, милая Эмми, – продолжает Франц, – ты только взгляни, что за лавочка!» – «Ну, много он не заработает своей утюжкой». – «Кто?» – «Да вот этот, черненький». – «Он-то нет, но зато другие». – «Которые? Вон те? Почему ты так думаешь? Я их не знаю». – «Да и я их тоже в первый раз вижу, но я их знаю, – торжествует Франц. – Ты только на них взгляни. А хозяин? В магазине он утюжит, а в задней комнате? – делает что-то совсем другое». – «Сдает на часы?» – «Пожалуй что и так, хотя – нет! Это ж все жулики. Как по-твоему, чьи это костюмы, которые тут висят? Зайди сюда агент уголовного розыска и спроси, как и что, так эти господа живо задали бы ходу, только держись». – «Почему?» – «Потому что все это – краденый товар, сданный сюда на хранение. Заведение для утюжки мужского платья. Как бы не так! Шустрые ребята! А? Ишь как дымят! Живут себе не тужат».

Франц и Эмми продолжают прогулку. «Ты бы тоже должна так устроиться, как они, Эмми. Это единственно правильный путь. Только бы, упаси бог, не работать! Выбей ты этот вздор, „работать“, из своей головы. От работы можно получить мозоли на руках, но не деньги. В лучшем случае – дыру в голове. Трудом праведным не наживешь палат каменных. Это верно. Только мошенничеством. Сама видишь».

«А ты чем занимаешься?» – спрашивает она, преисполненная надежды. «Пойдем-ка дальше, Эмми, я тебе потом скажу». Они снова в самой сутолоке Розенталерштрассе, а затем выходят через Софиенштрассе на Мюнцштрассе. Франц бодро шагает. Рядом с ним трубы играют лихой марш. Врага мы победили в открытом бою, тратата, тратата, тратата, мы город захватили и золоту казну, тратата, тратата, тратата![517]

Парочка веселится от души. Особа, которую подцепил Франц, – женщина с огоньком. Правда, ее зовут всего только Эмми, но через развод и патронат она уже прошла. Оба в прекрасном настроении. Эмми спрашивает: «Где ж у тебя другая рука?» – «Она дома у моей невесты, которая не хотела меня отпустить, так что пришлось оставить у нее руку в залог». – «Надеюсь, твоя рука такая же веселая, как и ты сам?» – «Еще бы! Разве ты еще не слышала?