дней, взвешивая, как жил и живу, я испугался при мысли, сколь близок я был к краю бездны, и друг Муций показался мне, невзирая на его взъерошенную шерсть, прекрасным ангелом-хранителем. Я должен вступить в новый мир, должен заполнить пустоту души своей, я должен сделаться другим котом, и сердце мое колотилось от боязливого и радостного ожидания.

Было еще далеко до полуночи, когда я, обратившись к маэстро с привычным «мя-ау», попросил его выпустить меня. «Весьма охотно, – ответил он, отворив дверь, – весьма охотно, Мурр. Из вечного лежания под печкой и спанья ничего хорошего не получается. Иди пройдись, тебе нелишне вновь побывать в свете, потереться среди котов. Быть может, ты отыщешь родственные души среди котов-юношей, разделяй их забавы, будь с ними в серьезном деле и в шутке».

Ах, маэстро, видимо, предчувствовал, что мне предстояла новая жизнь! Наконец, едва я дождался полуночи, передо мной предстал друг мой Муций и повел куда-то вдаль, по разным крышам, пока наконец на почти плоской итальянской крыше нас не встретили громким кличем ликования десять весьма видных собой, но, увы, весьма неряшливо и странно, как и Муций, одетых котов-юношей. Муций представил меня своим друзьям, он превозносил мои душевные качества и честность, повествовал о том, как гостеприимно угощал я его жареной рыбой, куриными косточками и молоком, – и заключил тем, что меня следует принять в их компанию, как дельного кота-юношу. Все согласились.

Засим последовал известный церемониал, известные церемониальные обряды, о которых я, однако, умолчу, ибо благосклонный читатель из числа моих сородичей, быть может, заподозрит меня в том, что я стал членом запрещенного ордена, и, чего доброго, еще потребует у меня отчета. Клянусь честью, однако, что об ордене и его условиях, каковыми обычно являются статуты, тайные знаки и т. п., отнюдь не было речи, но что союз зиждился только лишь на одинаковости убеждений, на единомыслии. Ибо очень скоро выяснилось, что каждый из нас пил молоко охотней, чем воду, а жаркое ел куда охотнее, чем хлеб.

После того как церемониальная часть была завершена, я принял от всех братский поцелуй и лапопожатие и они обратились ко мне на «ты». Потом мы сели за простую, но веселую трапезу, за коей последовала приятнейшая попойка. Муций приготовил превосходный кошачий пунш. Ежели развратный юноша испытает страстное желание узнать у меня рецепт восхитительного напитка, то я, к сожалению, не смогу в достаточной мере просветить его по этой части. Мне определенно известно только то, что чрезвычайно приятный вкус, а также и всепобеждающая сила этого напитка вызывается преимущественно здоровой примесью сельдяного рассола.

Засим голосом, который громоподобно раскатывался над множеством крыш, наш предводитель Пуфф затянул чудесный гимн «Gaudeamus igitur»[87] – с блаженным чувством ощутил я себя духом и телом вполне замечательным juvenis[88] и не желал вовсе и думать о tumulus[89], которую мрачный рок редко предоставляет нашим сородичам в тихой, мирной земле.

Исполнены были еще разные прекрасные песни, как, например, «Пусть твердят политиканы» и т. д., пока наш старшина Пуфф не ударил по столу увесистой лапой и не объявил, что сейчас мы должны будем спеть подлинную и настоящую песню посвящения, а именно «Ессе quam bonum…»[90], и тотчас же затянул на мотив хора «Ессе» и т. д. и т. п.

Никогда еще не слыхал я песни, чью композицию можно назвать столь же глубоко задуманной, столь же гармонически и мелодически правильной, сколь волшебной и таинственной. Великий маэстро, который сочинил эту песню, насколько я знаю, остался неизвестным, но многие приписывают эту песню прославленному Генделю, иные же, напротив, замечают, что песня эта существовала весьма задолго до времен Генделя, ибо, согласно Виттенбергской хронике, ее пели уже тогда, когда принц Гамлет еще ходил в фуксах. Но кто бы ни сочинил это великое и бессмертное творение, прежде всего следует дивиться тому, что вплетенные в общий хор сольные номера певцов оставляют вольный простор для прелестных и воистину неисчерпаемых вариаций и импровизаций. Некоторые из этих вариаций, слышанных мною в ту ночь, я свято сохранил в памяти.

Когда исполнение хора завершилось, юноша в белых и черных пятнах вдруг завел:

Шпиц концерты задает,

Пудель брешет рядом;

Пуделек – мордоворот,

Шпиц же крепок задом!

Хор: «ессе quam…» etc., etc.

Затем вступил серый кот:

Вот учтиво шапку снял

Господин филистер.

Что-то нынче просиял

Простофиля истый!

Хор: «ессе quam…» etc., etc.

Затем запел рыжий кот:

Крошка-птичка любит высь,

Глубь – для рыбки-крошки, —

Ах! по вкусу мне пришлись

Плавники и ножки!

Хор: «ессе quam…» etc., etc.

Затем вступил белый кот:

Будь порывист и горяч,

Но не будь нахалом:

Коготки на время спрячь,

Стань учтивым малым!

Хор: «ессе quam…» etc., etc.

После этого запел друг Муций:

Пусть мартышки мерят нас

Мерой обезьяньей, —

Мы разгоним в добрый час

Свору этих дряней!

Хор: «ессе quam…» etc., etc.

Я сидел рядом с Муцием, и вскоре настал мой черед проскандировать соответствующий куплет. Все куплеты, до сих пор исполненные котами-солистами, настолько разительно отличались от стихов, какие я привык сочинять, что я встревожился, опасаясь, что самый тон и стиль целого будет нарушен мною. Поэтому вышло так, что я, когда хор завершился, все еще молчал. Кое-кто из присутствующих уже поднял бокалы и прокричал «pro poena»[91], когда я, преодолев себя, собрался с духом и завопил:

Крепость лап, отважный взор, Смелые идеи! Мы, филистерам в укор, Бурши-котофеи! Хор: «ессе quam…» etc., etc.

Моя сольная вариация снискала величайшую хвалу и неслыханный успех. Благородные юноши бросились ко мне, прижали к своей мятежной груди, в которой громко билось пламенное сердце. Итак, свойственный мне гений и здесь удостоился признания. Это было одно из прекраснейших мгновений моей жизни. Затем была произнесена пламенная здравица в честь некоторых великих и прославленных котов, преимущественно таких, которые, невзирая на свое величие и знаменитость, держались в отдалении от всяческого филистерства и доказали это на словах и на деле, итак, мы провозгласили здравицу в честь этих котов и затем распрощались и разошлись по домам.

Пунш все же несколько ударил мне в голову, мне показалось, что крыша вертится вокруг меня, и я приложил немало усилий, чтобы с помощью