пьесы, как та вечерня, которую я только что закончил и которая лежит передо мной на конторке. – Но вот я уже опять отошел от моей истории – итак, продолжаю свой рассказ.

Издалека мне послышалась песня – звуки сильного мужского голоса, который приближался ко мне все более и более. Вскоре, кстати, я и увидел монаха-бенедиктинца, который, идя по тропе, ниже того места, где находился я, пел латинский гимн. Неподалеку от моего уединенного местечка он остановился, перестал петь и осмотрелся, предварительно сняв широкополую дорожную шляпу, и, вытерев платком пот со лба, оглядел окружающую местность, а затем исчез в кустах. Мне вдруг захотелось присоединиться к нему, человек этот отличался чрезвычайной упитанностью, солнце стало припекать все сильнее и сильнее, и мне подумалось, что он, пожалуй, станет искать местечка для отдыха в тени. Я не ошибся, ибо, вступив в кустарник, я увидел этого достопочтенного господина, опустившегося на замшелый камень. Обломок скалы чуть повыше, находившийся совсем рядом, служил ему столом, он расстелил на нем белый платок и как раз только что извлек из дорожного мешка хлеб и жареную птицу, которую и начал вкушать с явным аппетитом. „Sed praeter omnia bibendum quid“[94] – так воскликнул он, обращаясь сам к себе, и налил себе вина из оплетенной фляги в маленький серебряный кубок, извлеченный им из кармана. Он как раз собирался приступить к возлиянию, когда я со словами „Хвала Иисусу Христу!“ подошел к нему. Не отрывая кубка от губ, он взглянул вверх, и я в одно мгновение узнал моего старого и доброго друга из бенедиктинского аббатства в Канцгейме, честнейшего патера и регента хора – Гилария. „Вечная слава“, – заикаясь, произнес патер Гиларий, взирая на меня широко раскрытыми остановившимися глазами. Я тотчас же подумал о своем головном уборе, который, должно быть, придавал мне диковатый и странный вид, и начал следующим образом: „О, мой весьма любимый, достопочтенный друг Гиларий, не принимайте меня, пожалуйста, за сбежавшего из дальних краев бродягу-индуса и не принимайте также и за своего земляка и сородича, ударившегося головой оземь, ибо я все же являюсь не кем иным и не хочу являться не кем иным, как вашим закадычным и сердечным другом – капельмейстером Иоганнесом Крейслером!“

„Клянусь святым Бенедиктом, – радостно воскликнул отец Гиларий, – я вас сразу же узнал, превосходный композитор и приятный друг, но per diem[95] скажите мне, откуда вы идете и что с вами стряслось, с вами, о коем я думал, что вы in floribus[96] при дворе великого герцога?“.

Не чинясь, безотлагательно и кратко я рассказал патеру Гиларию все, что со мной случилось, и как я оказался вынужденным тому, которому пришло в голову палить по мне, как по загодя выставленной мишени, – одним словом, стрелять в меня на пробу, – итак, как я оказался вынужденным вонзить ему в тело мою трость с потайной шпагой и как вышеупомянутый стрелок в цель, по всей вероятности, был итальянский принц, которого зовут Гектор, как многих достойнейших охотничьих псов. „Как же мне теперь быть – вернуться в Зигхартсвейлер – или… – посоветуйте мне, отче Гиларий“ – так заключил я свой рассказ. Патер Гиларий, который успел ввернуть в мое повествование множество всяких „гм!“, „так!“, „ай!“, „о святой Бенедикт“, – теперь уперся очами в землю, пробормотав: „Bibamus!“[97] – и одним глотком опустошил свой серебряный кубок.

Потом он смеясь воскликнул: „И впрямь, капельмейстер, лучший совет, который я могу дать вам, во-первых, это чтобы вы как следует уселись тут рядом со мной и разделили бы мой завтрак. Я могу порекомендовать вам этих вот куропаток, лишь вчера их настрелял наш достопочтенный брат Макарий, который, как вам, должно быть, памятно, попадает во что угодно, только не в тон во время респонсорного пения, и ежели вам по вкусу травяной уксус, которым они смочены, то благодарите за эти заботы и попечения брата Евсевия, который собственноручно зажарил их из любви ко мне и мне на благо.

Что же касается вина, то оно вполне достойно того, чтобы оросить глотку любого беглого капельмейстера. Это самый настоящий, доподлинный боксбёйтель, carissime[98] Иоганнес, настоящий боксбёйтель из монастыря Святого Иоанна в Вюрцбурге, боксбёйтель, который мы, недостойные слуги Господа, получаем всегда самого высшего качества. Ergo bibamus!“

С этими словами он наполнил кубок до краев и протянул его мне. Я не заставил себя упрашивать, я пил и ел, как человек, который чрезвычайно нуждается в подобного рода подкреплении.

Отец Гиларий выбрал прелестнейшее местечко для утренней трапезы. Это была густая березовая рощица, отбрасывающая тень на усеянный цветами дерн и хрустально чистый ручеек, который, журча, прыгал по выступающим камням, умножая живительную прохладу. Уединенная таинственность этого уголка наполнила меня приятностью и покоем, и в то время как отец Гиларий рассказывал мне обо всем, что произошло в аббатстве с давних пор, причем он не забыл вставлять в свою речь привычные свои побасенки и прибаутки и свою мудрую кухонную латынь, я внимал голосам леса, голосам вод, которые что-то говорили моему сердцу, обращаясь ко мне с утешительными мелодиями.

Отец Гиларий, видимо, приписал мое молчание горестным заботам, которые причиняло мне случившееся со мной происшествие.

„Мужайтесь, мужайтесь, – начал он, протягивая мне вновь наполненный кубок, – мужайтесь, не теряйте отваги, капельмейстер! Вы пролили кровь, бесспорно, это так, и проливать кровь – это грех, но distinguendum est inter et inter…[99] Всякому человеку своя жизнь дороже всего на свете, ведь живет-то он только раз. Вы защищали вашу жизнь, а это ни в коей мере не возбраняется правилами церкви, напротив, это признается достойным основанием для обороны, и ни наш достопочтенный господин аббат, и никакой другой слуга Господа не откажет вам в отпущении грехов, ежели даже вы неожиданно пронзили чьи-либо сиятельные потроха. Ergo bibamus! Vir sapiens non te abherrebit, domine![100]

Но, дражайший Крейслер, если вы возвратитесь в Зигхартсвейлер, то у вас начнут самым мерзким образом допытываться насчет cur, quomodo, quando, ubi[101], и если вы захотите уличить принца в смертоубийственном нападении, то поверят ли вам, вот в чем вопрос? Ibi jacet lepus in pipere![102] Но взгляните, капельмейстер, как все-таки bibendum quid, – он опустошил полный кубок, затем продолжал: – Да, вот видите, капельмейстер, добрый совет приходит вместе с боксбёйтелем! Узнайте, что я как раз должен был отправиться в обитель Всех Святых, дабы оттуда доставить тамошнего регента к предстоящим торжествам. Я уже дважды или трижды рылся во всех