– Простите, я, кажется, помешала… – начала она.

При этих словах на сыщика накатило столь яркое и мучительное воспоминание, что все вокруг него словно исчезло, а леди Стэнхоуп и Артур пятнами маячили где-то на краю его поля зрения. Он вспомнил то старое дело в невероятно жутких подробностях. Там девушка была изнасилована и убита. Перед глазами детектива возникло тонкое, изломанное тело, и он ощутил болезненный гнев, смешанный с беспомощностью. Он вспомнил, почему так гонял констебля и смущал свидетелей, не считаясь с их чувствами, почему ругался с Ранкорном, не зная ни терпения, ни милосердия.

Воспоминание о том страшном деле вернулось таким же свежим, каким оно было двадцать лет назад. Пережитое не могло послужить извинением манеры Уильяма общаться с людьми, но теперь он уже не мог чего-либо изменить: это было только объяснение. Итак, причиной всему был не его эгоизм. Он не был просто жестоким, спесивым и честолюбивым. Нет, он защищал правосудие – яростно, не зная усталости и колебаний.

Детектив вдруг обнаружил, что улыбается с облегчением. Тем не менее в животе у него осталось какое-то странное пустое чувство.

– Мистер Монк? – нервно проговорила леди Стэнхоуп.

– Да… да, сударыня?

– Вы намерены помогать моему мужу, мистер Монк?

– Конечно, – твердо проговорил сыщик. – И я обещаю вам сделать все, что могу.

– Благодарю вас, я… мы… весьма благодарны вам. – Супруга Герберта покрепче взяла Артура за руку. – Все мы.

Суд над сэром Гербертом Стэнхоупом открылся в Олд-Бейли в первый понедельник августа. День выдался душный и серый, с юга дул жаркий ветер, принося с собой запах дождя. Снаружи, поднимаясь вверх по ступеням, толкалась толпа, торопившаяся занять немногие места, оставленные для публики. Все волновались, перешептывались и спешили. Мальчишки-газетчики обещали исключительные откровения и предсказывали ход процесса. А потом и первые тяжелые капли упали на непокрытые головы.

В обшитом деревянными панелями зале в два ряда восседал суд, обратившись спиной к высоким окнам, а лицами – к столам адвокатов, за которыми располагались немногочисленные скамейки для публики. Справа от присяжных, в двадцати футах над полом, находилась скамья подсудимых, точнее, огороженный балкон. Скрытая в стене лестница вела с него прямо к тюремным камерам. Напротив балкона было нечто вроде трибуны, с которой выступали свидетели. Чтобы вступить на нее, надлежало сперва пересечь открытое пространство, подняться по ступенькам, а потом встать лицом к адвокатам и публике. Над местом свидетелей посреди великолепных резных панелей восседал судья в алой бархатной мантии и кудрявом белом парике из конского волоса.

Суд уже призвал всех к порядку. Назвали присяжных, зачитали обвинение. Сэр Герберт с невероятным достоинством, гордо подняв голову, ровным голосом объявил под сочувственный шорох в зале, что полностью отрицает свою вину.

Судья, человек лет пятидесяти по фамилии Харди, блеснув светло-серыми глазами над впалыми щеками, обратил костлявое лицо в зал, но промолчал. Человек суровый и, пожалуй, слишком молодой для столь высокого поста, он никому не симпатизировал и не имел иной цели, кроме достижения справедливости. От безжалостности его спасало тонкое чувство юмора, воспитанное на любви к классической литературе. Все эти полеты воображения он понимал лишь отчасти, но усматривал в них несомненную ценность.

Обвинение представлял Уилберфорс Ловат-Смит, один из наиболее одаренных барристеров своего поколения. Рэтбоун был прекрасно знаком с ним. Им часто приходилось встречаться по разные стороны судейского зала, они уважали друг друга и в известной мере друг другу симпатизировали. Темноволосый и смуглый Ловат-Смит был чуть ниже среднего роста, и на его заостренном лице из-под тяжелых век вспыхивали на удивление голубые глаза. Во всем прочем он не производил особого впечатления. Этот человек казался скорее странствующим музыкантом или актером, чем опорой общества. Его небрежно пошитая мантия была, пожалуй, длинновата, а парик сидел на нем чуть набекрень. Но Оливер знал, что его не следует недооценивать.

Из свидетелей первой вызвали Калландру Дэвьет. Она пересекла пространство, отделяющее ее скамейку от трибуны свидетелей, распрямив спину и подняв голову, но на ступени поднималась, цепляясь рукой за перила. Когда свидетельница обернулась, Уилберфорсу она показалась бледной и усталой, словно плохо спала несколько дней, а может быть, и недель. Было похоже, что женщина или очень плохо себя чувствует, или на душе ее лежит какое-то почти нестерпимое бремя.

Эстер в зале суда не было – она дежурила в госпитале. Помимо того, что материально она нуждалась в деньгах, а значит, и в работе, они с Монком по-прежнему полагали, что там еще можно выяснить что-то полезное. Шансы были невелики, но ими все же не следовало пренебрегать.

Уильям сидел в центре ряда лицом к свидетелям, тщательно наблюдая за их репликами и мимикой. Он должен был быть под рукой, если Рэтбоуну срочно потребуется расследовать новую ниточку, которая всегда может вдруг появиться в деле. Поглядев на Калландру, детектив сразу же понял, что с ней творится что-то неладное. Только через несколько минут, когда она начала давать показания, Монк наконец понял, что именно его смутило: волосы миссис Дэвьет были идеально уложены, а это полностью не соответствовало ее привычкам. Такая аккуратность не могла объясняться лишь тем, что ей предстояло давать показания. Сыщик видел Калландру в куда более ответственных и официальных ситуациях, и, даже отправляясь на прием к какому-нибудь посланнику или к королеве, она не могла уложить свои упрямые локоны на место. Непонятно почему, но вид аккуратно причесанной миссис Дэвьет расстроил Уильяма.

– Итак, они ссорились, потому что желоб, ведущий в прачечную, оказался забитым, – говорил Ловат-Смит с подчеркнутым удивлением. В зале стояла полная тишина, хотя все знали, что именно услышат. Заголовки газет кричали о предстоящем суде, и все читали посвященные этому делу статьи. Тем не менее присяжные склонились вперед, прислушиваясь к каждому слову и приглядываясь к свидетельнице.

Господин судья Харди едва заметно улыбнулся.

– Да, – ответила миссис Дэвьет, не вдаваясь в подробности.

– Прошу вас, продолжайте, леди Калландра, – предложил Уилберфорс.

Эта дама выступала не в качестве свидетельницы обвинения, и от нее нельзя было ожидать особой пользы. Человек меньшего масштаба проявлял бы нетерпение, но Ловат-Смит был слишком мудрым для этого. Суд симпатизировал Калландре, полагая, что подобное испытание, безусловно, потрясло ее, как и всякую чувствительную женщину. Присяжные, естественно, все были мужчинами: женщины как существа, неспособные к рациональным умозаключениям, не имели и права голоса, а потому не могли представлять волю населения. Разве способны двенадцать женщин принять верное решение, определить, жить человеку или нет? Обвинитель знал, что присяжные – вполне обычные люди. Это было их силой и слабостью одновременно. Они будут видеть в Калландре обыкновенную женщину, впечатлительную и нежную, как подобает ее полу. Этим мужчинам и в голову не придет, что силы воли и ума ей даровано куда больше, чем многим из тех солдат, которыми при жизни командовал ее муж. Но Уилберфорс старался соответствовать общему настроению, поэтому держался любезно и приветливо.