— Ты выздоровеешь! — повторила она, не двигаясь с места.

— Юнона…

— Я приду! — крикнула она в дверях.

— Сестра? — спросил старик, когда двери палаты захлопнулись.

— Да… — сказал Олег.

— Похожа, — согласился он. — Хорошая. Боится за тебя. А что? Сестра есть сестра. Родная кровь. Да-а…

На утреннем обходе врачи снова переглядывались.

— Ну, что же, молодой человек?

— Я не согласен… Я не буду, — твердо ответил он, и ему показалось, что он опять видит только глаза Юноны.

— Но ведь может быть хуже.

— Нет.

— Гангрена может…

— Я не буду…

Они молча смотрели на него. Это были опытные врачи с усталыми умными лицами.

— Но ты хорошо понимаешь, что потом ты не сможешь ходить даже на протезах? А может так быть, что через несколько дней мы совсем не сможем тебе помочь…

— Я не буду, — повторил он и отвернул голову, давая знать, что разговор окончен.

— Что ж… Пусть решает Ковальский, — сказал один врач.

— Да, надо поговорить с Ковальским… Пусть смотрит еще… Все-таки главный хирург… Хотя положение, в общем-то, ясное. Девяносто девять «за», к сожалению.

— Ну ладно, упрямец, пока полежи.

Они перешли к другим больным.

Ковальский пришел лишь к вечеру. Это был огромный старик с жесткой белой бородкой, с узкими хитрыми щелочками глаз за толстыми линзами очков. Он был на кого-то похож, на кого-то из медицинских знаменитостей, профессоров и академиков, хотя и сам был и профессором и членом-корреспондентом академии. У него были большие подвижные руки хирурга, и этими руками он долго, больно и властно прощупывал гипс, трогал пальцы — велел везти Олега в перевязочную, снимать гипс.

Здесь среди запаха крови, гноя, слипшихся бинтов Олег, почти теряя сознание, чувствовал, как руки профессора колдуют над ним, что-то убирают, перевязывают, сдвигают… Повязки наложили опять, гипс твердел. А профессор стоял у стола и смотрел в окно. Он думал.

— Разрешите пропуск Юноне… Пожалуйста, — неожиданно сказал Олег.

— Кому? — помедлив, спросил Ковальский.

— Юноне… Это… это девочка. Из нашего класса.

— А… Это та, что вчера разбросала наших сестер и нянек? Она очень сильная. Юнона… Хм. Богиня? — И, усмехаясь, вдруг добавил: — Хорошо. Пропуск будет. А тебя переведем в коридор. Ссылка. Понял?

— Понял… — Олег кивнул.

— Пропуск, пропуск, — бормотал Ковальский. — Пропуск для богини… Ну, лежи еще день. Еще день-два… Да… Пропуск. — И он ушел, назначив новые лекарства и вливания.

…Юнона пришла улыбающаяся и настороженная. «Ну? Что?» — спрашивали ее глаза. И Олег повторил все, что сказал Ковальский, слово в слово. А потом он молчал, а говорила она, повторяя все время: «Ты поправишься, ты выздоровеешь!» А молнии в глазах блестели и блестели. А когда она ушла, он повернулся на полубок и вдруг отчетливо и громко (про себя) сказал: «Я не хочу быть без ног! Хочу выздороветь… Хочу… Хочу… Хочу…»

Так он лежал до обеда, перемогал боль и все время твердил одно и то же, весь напрягаясь, уходил волей в смысл этих простых слов: «Хочу выздороветь, хочу выздороветь. Не хочу быть без ног…»

Ему казалось, что с каждым повторением боль утихает, становится меньше, и он повторял слова шепотом и про себя до самой ночи. «Хочу выздороветь… Хочу подняться… Хочу выздороветь…»

Когда он уснул, во сне видел, как ноги срастаются, словно бы складываются из кусочков — это было больно и в то же время невыносимо радостно. Он проспал до утра, может быть, первую такую спокойную ночь…

И прошла неделя. Каждый день ровно в три приходила Юнона, сидела у его кровати, уходила лишь под ворчливое недовольство старухи няньки, удивительно неприятной, словно бы вечно озлобленной. А Олег, глядя, как скрывается халат Юноны, снова укладывался поудобнее, твердил эту свою не то молитву, не то заповедь. Она спасала его от всего: от ненужных мыслей, тяжелых раздумий, лишних сомнений. «Хочу выздороветь! Я должен выздороветь! Должен, должен, должен!» — повторял он с ожесточением, и в этом было все: желание подняться, жить, видеть Юнону, побороть черное и фиолетовое, что грозило ему.

В конце недели он потянул одеяло — взглянуть на пальцы. Он не смотрел на них, просто боялся, и тут даже зажмурился — так было страшно, и когда, закусив губы, он открыл глаза — увидел их, темные, фиолетовые; он весь дрожал, но они не были раздутыми и страшными, обычные пальцы, лишь необычного цвета. Страх прошел. «Что, если…» — подумал Олег, пытаясь пошевелить ими, и чуть не закричал на весь коридор, увидев, как медленно и неловко шевельнулся сначала один, а потом и второй палец. Они ожили… О ж и л и!  О ж и л и!!

Наверное, много еще можно было бы рассказать. О том, как долго лежал он в больнице, как перенес дополнительные операции, как стал учиться ходить с костылями, потом с палкой, держась за стены, потом просто так, еще неуверенно ощущая зыбкую землю. Прошел целый год, прежде чем, лишь слегка прихрамывая, Олег пошел на своих ногах в школу и остановился у невысокого дома, у самого крыльца. Здесь он стоял долго, словно отдыхал, а потом шел дальше. Это был дом, где еще недавно жила Юнона. Она уехала почти так же внезапно, как появилась в городе. Отца перевели в Петропавловск-Камчатский. Но земля теперь уже не так велика. Спутник облетает ее за полчаса, и почта приходит быстро. Приходят письма, открытки с конусом Ключевской сопки, и Олег думает вечерами, закончив уроки и глядя на фотографию, которая висит над его столом: «Есть ли в мире такие расстояния, которые нельзя одолеть, а если и есть, то ведь есть и существа более сильные, чем простые люди, — она все-таки настоящая — эта кареглазая Юнона».

ТРИ РАССКАЗА ТАТЬЯНЫ СЕРГЕЕВНЫ

УРОК

— Ну-с, первый урок у вас в пятом «Б», — сказал Семен Ильич и указал на застекленную витрину, где висело расписание. Он посмеивался, потирал руки, точно сообщил мне что-то необычно приятное, исключительное, — видимо, был доволен, что я прибыла к началу занятий вовремя и теперь школа укомплектована, занятия начнутся нормально, без срывов и перестановок. Директор поглядывал на меня, ожидая, что я что-нибудь отвечу, а я стояла перед этим расписанием в полированной витрине, и легкий морозец ходил по рукам и спине, так что все время хотелось вздрогнуть. Директор хотел что-то еще добавить, но в это время дверь учительской медленно открылась, в ней появился пухлый обшарпанный портфель, а затем в дверь стал пролезать, протискиваться боком огромнейший мужчина.

— Здравствуйте, Алексей Никанорович! — поспешил