Он вдруг замолчал, глядя на поникшую фигуру на постели. Ван Хельсинг торжественно произнес:

– Продолжайте, друг Артур! Теперь тайны больше не нужны. Вся наша надежда на то, что мы все всё будем знать. Говорите свободно.

Артур продолжал:

– Он побывал там и, хотя провел всего несколько секунд, но успел все уничтожить. Все рукописи сожжены, и голубые огоньки вспыхивали еще в комнате; цилиндры вашего фонографа тоже были брошены в огонь, и воск помог пламени.

Тут я прервал его:

– Слава Богу, что у нас есть копия в несгораемом шкафу.

Его лицо на минуту просветлело, но потом снова омрачилось. Он продолжал:

– Я сбежал вниз, но не нашел даже его следов. Я заглянул в комнату Ренфилда, там тоже никаких следов, кроме…

Он снова замолчал.

– Продолжайте, – хрипло сказал Харкер.

Тот опустил голову и сказал, смачивая губы кончиком языка:

– Кроме того, что бедняга умер!

Мне казалось, что Арчи что-то скрывает, но так как я думал, что это делается с какой-то целью, то ничего не сказал. Ван Хельсинг обратился к Моррису и спросил:

– А вы, друг Квинси, имеете ли что-нибудь сообщить?

– Немного, – ответил тот. – Это могла быть случайность, но я не могу сказать с уверенностью. Мне казалось полезным узнать, куда направился граф, когда покинул дом. Я не нашел его; но я видел, как из окна Ренфилда вылетела летучая мышь и полетела на запад. Я ожидал, что он вернется в каком-нибудь виде в Карфакс; но, очевидно, он отыскал другую берлогу. Да сегодня ночью он и не сможет вернуться: небо уже заалело на востоке, и рассвет близко. Мы должны действовать завтра.

Он проговорил последние слова сквозь стиснутые зубы. Минуты две длилось молчание, и мне казалось, что я слышу биение наших сердец. Затем Ван Хельсинг сказал очень нежно, положив руку на голову миссис Харкер:

– А теперь, мадам Мина, бедная, дорогая мадам Мина, расскажите нам подробно, что случилось. Видит Бог, я не желаю расстраивать вас; но нам необходимо все знать. Теперь более, чем когда-либо, следует действовать быстро и решительно. Близится день, когда все должно закончиться, если это возможно. А теперь есть шансы на то, что мы останемся в живых и узнаем его тайну.

Бедная, милая мадам Мина задрожала, и я мог видеть, как напряжены ее нервы, когда она ближе прижалась к своему мужу и все ниже и ниже опускала голову ему на грудь. После паузы, в течение которой она, видимо, собиралась с силами, она заговорила:

– Я приняла снотворное, которое вы так любезно мне дали, но оно долго не действовало; бессонница была как будто сильнее лекарства, и мириады страшных мыслей роились в моей голове… все связанные со смертью и вампирами; с кровью, болью и горем!

Ее муж невольно простонал; тогда она обернулась к нему и с любовью сказала:

– Не тревожься, дорогой! Ты должен быть смелым и твердым и помочь мне перенести страшное испытание. Если бы ты только знал, как трудно рассказывать об этом ужасе, то понял бы, как я нуждаюсь в вашей общей помощи. Ну, я поняла, что моя воля должна мне помочь, раз лекарство полезно, и я решила заснуть во что бы то ни стало. После этого, должно быть, наступил сон, так как я ничего более не помню. Приход Джонатана не разбудил меня, потому что, когда ко мне вернулась память, он уже лежал возле меня. В комнате был тот самый легкий белый туман, который я замечала и прежде. Я не помню теперь, известно ли это вам; вы найдете заметку в моем дневнике, который я покажу потом. Я почувствовала тот же самый смутный страх, который и раньше охватывал меня, и то же ощущение чужого присутствия. Я повернулась, чтобы разбудить Джонатана, но он спал так крепко, точно принял снотворное он, а не я. Как я ни старалась, но не могла его разбудить. Это сильно напугало меня, и я оглядывалась кругом в ужасе. И сердце у меня замерло: около постели стоял высокий, стройный мужчина в черном, словно он выступил из тумана или вернее словно туман превратился в его фигуру. Я сейчас же узнала его по описанию других. Восковое лицо, резкий, орлиный нос, на который падал свет тонкой белой линией; открытые красные губы с острыми белыми зубами между ними; и красные глаза, какие, насколько мне помнится, я видела при закате солнца в окнах церкви св. Марии в Уайтби. Я узнала также красный рубец на его лбу, след от удара Джонатана. С минуту мое сердце не билось; я бы закричала, но была точно парализована. Он заговорил резким язвительным шепотом, показывая на Джонатана: «Молчать! Если вы издадите хоть один звук, я схвачу его и вытащу из него мозг на ваших же глазах». Я была слишком испугана, чтобы действовать или говорить. С насмешливой улыбкой он положил мне руку на плечо и, крепко держа меня, обнажил другой рукой мое горло, говоря при этом: «Сначала легкое прохладительное в награду за мои труды. Пора вам привыкнуть; не в первый и не во второй раз ваши жилы утоляют мою жажду». Я была растеряна и, что довольно странно, не желала препятствовать ему. Я думаю, это следствие того проклятия, которое является результатом его прикосновения к своей жертве. О, Боже мой, Боже мой, сжалься надо мной! Он прикоснулся своими ужасными зубами к моему горлу!

Я чувствовала, как меня покидают силы, и я очутилась в полуобморочном состоянии. Как долго продолжался этот ужас, не знаю; но мне казалось, что прошло немало времени, прежде чем он отвел от моего горла свой безобразный, ухмыляющийся рот. Я видела, как с него капала свежая красная кровь…

Затем он стал издеваться надо мной: «Итак, вы подобно другим хотите бороться со мной. Вы желаете помочь этим людям поймать меня и помешать мне. Вы теперь знаете, они тоже знают отчасти и скоро узнают вполне, что значит встать поперек моей дороги. Им следовало бы беречь энергию для своей защиты. В то время как они действовали хитростью против меня – против меня, который властвовал над народами и повелевал ими, когда ваших друзей еще не было на свете, – я разрушал все их планы. И вы, самая дорогая для них, вы сделались плотью от моей плоти, кровью от моей крови; мой живительный источник на время, вы будете потом моим товарищем и помощником. Вы будете отмщены; ведь никто из них не окажет вам помощи. Но пока вы должны быть наказаны