Что там за этой дверью? Что?

Я стоял минут пять, потом собрался с силами, толкнул ее и решительно вышел на крыльцо.

Ничего не изменилось. Все так же мела метель, все так же низко висели тучи, все так же стонали от холода продрогшие ветви деревьев. Ничего не изменилось, лишь какой-то дурак уже выбросил елку. Она сиротливо валялась у помойки, и на ее ветвях переливались всеми цветами радуги остатки мишуры, а у самой макушки блестел «дождь».

И только это теплое слово давало надежду на то, что когда-нибудь все равно наступит весна.

На моем рабочем столе в небольшой вазе, подделке под «Гусевской хрусталь», поселились гномы. Они тянут наружу мохнатые розовые ладони, то ли здороваются, то ли хотят выбраться. Это дочь нарвала в лесопарке подснежники, они стоят уже две недели, и совсем не вянут.

Дочь никогда раньше не дарила мне цветы. Точнее она вообще никогда раньше ничего мне не дарила. Даже в дошкольном возрасте, когда дети рисуют родителям на дни рождения корявые абстракции или клеят детсадовские аппликации, она после напоминания жены, добросовестно садилась за работу, начинала выводить цветочек, писала: «Папа поздра…», потом забывала, бросала, не успевала закончить в срок и стеснялась преподносить недоделки. Позже, класса со второго, жена, протягивая мне очередной одеколон или дежурную рубашку, всегда говорила: «Это от нас с Маринкой». На этом вопрос исчерпывался. Мне казалось, что все нормально. Так и должно быть.

Нынче я очень удивился, когда мое лупоглазое чадо нарисовалось на пороге моего кабинета с букетом в руках.

– Это тебе, папа.

– В честь чего?

– Просто так. Мы с классом ходили в лес.

– Цветы дарят женщинам.

– Ну и что. А я хочу тебе.

– Мама посоветовала?

– Мама не знает, – обиделась она.

«Наверное, сейчас что-нибудь попросит», – подумал я.

– Я пойду?

– Пока.

Она ушла.

«Сейчас вернется и что-нибудь попросит».

Она не вернулась. Я поставил цветы в вазу и смотрел на них минут сорок. Как бы это выразиться? То ли я был счастлив, то ли ошарашен. Короче, мне было радостно. Я даже не сказал ей спасибо, точнее, сказал, но позже, дома, вечером, перед сном.

Между прочим, эти цветы весьма кстати. Все эти две недели мы готовились к тому, чтобы торжественно отметить десятилетие фирмы, и они создавали праздничное настроение в моей коморке. Я практически не работал, готовил списки приглашенных, составлял меню, распределял премии. Дальтоник взял на себя культурную программу. Сегодня он, наконец, познакомит нас со своей девушкой.

Скоро обед, я сижу, смотрю на цветы и подвожу итоги двух ударных пятилеток. Особо хвастаться нечем, за эти годы нелепого предпринимательского труда я не заработал ни на личный самолет, ни на маломальскую яхту, ни, тем более, на футбольную команду. Мы с напарником не разработали известного бренда, не отличились на ниве благотворительности и меценатства и не оставили никакого следа в истории нашего славного города. Мы не участвовали в демонстрациях, не рисковали шкурами ради свободы России, не подписывали воззваний и не критиковали существующую власть. Наоборот, в переломные периоды истории переводили все свое имущество в доллары и ждали в сторонке, чем вся эта шняга закончится. Только полный идиот может поставить нашу жизнь кому-нибудь в пример, и уж, тем более что совсем невероятно, написать о нас книгу. Кому все это интересно?

С другой стороны, мы – два провинциальных паренька, без всякого блата, без влиятельных мам и пап, смогли пробиться в областном центре, создать на пустом месте некую систему, коммерческую организацию, которая сама себя кормит, создает рабочие места и приносит прибыль.

Можем ли мы собой гордиться? Не знаю. Чувство гордости за себя любимого обычно появляется в момент достижения поставленной цели. К сожалению человек так устроен, что как только очередная цель достигнута, на горизонте начинает маячить другая, еще более призрачная. Причем любая цель имеет вполне реальный денежный эквивалент. Все упирается в бабки. Или не все?

Не мешало бы мне со всем этим как-нибудь на досуге разобраться.

Вот открывается дверь и влетает Аркашка.

– Шеф, я заказал для тебя на вечер двенадцать бутылок безалкогольного пива.

– Ты хочешь, чтобы я обоссался?

– Вообще-то, когда ты пил, это была твоя норма.

– Это разные вещи, – я чешу затылок. – Впрочем, придет Шамрук. Нам как раз хватит.

– А что, Шамрук тоже?

– Тоже.

– Ух, ты.

Аркашка убегает, но тут же возвращается снова.

– Совсем забыл! Я нашел эту бабу! – орет он.

– Какую бабу?

– Доктора, психиатра, по фамилии Сенчилло. Помнишь, ты мне давал задание найти ее?

Дверь открыта настежь.

– Пожалуйста, не ори и закрой дверь. Где ты ее нашел?

– По объявлению в газете. Она, между прочим, никуда не пряталась, и не убегала. Просто сменила офис. Вышло постановление мэрии, запрещающее сдавать под коммерческие цели помещения социального назначения, больницы, школы, детсады. Вот ей и пришлось съехать.

Аркашка протягивает мне визитку.

– Она тебя помнит. «Зачем я ему»? – спрашивает. А я даже не знаю что ответить.

– Не твое дело.

– Шеф, ну скажи.

– Отстань.

– А она очень даже ничего. Ты того, что ли с ней?

– Нет, не того.

– А хочется?

– В том то и дело, что много чего хочется, да не можется. Эта стерва меня загипнотизировала. После ее сеанса мой член ни на кого кроме жены подниматься не хочет. Мне нужно чтобы она сняла код. Так хочется налево, что зубы сводит.

Аркашка пожимает плечами и уходит.

В дверях его чуть не сшибает Петровна.

– Сергей Леонидович! Это безобразие!

– Что случилось?

– В списках премированных нет декретников!

– Каких декретников?

– Женщин, которые сидят с детьми.

– Они сидят с детьми?

– Да.

– Не работают?

– Да.

– А с какого ляда мы им должны премии платить?

– Так ведь это – юбилейная премия. А не за работу. Все-таки десять лет!

– Мы им пособие платим?

– Платим.

– Больше, чем соцстрах?

– Больше.

– И продукты подкидываем. Так?

– Так.

– При чем тут премия?