— А что там, в море? — спрашивала она.

— Корабли. Снимаем морские приключения, — равнодушно отвечал Кторов.

— А там, на горе?

— Декорация. Специально построили — старинный замок. А вон там. — Кторов указывал на огромные причудливые строения. — Марсианский город для космической одиссеи графа Толстого «Аэлита».

— Можно взглянуть?

— Пойдемте.

Они подошли к марсианскому городу как раз в тот момент, когда оттуда выходил Ожогин. Увидев приближающихся Кторова и Ленни, он сделал инстинктивное движение, чтобы скрыться или по крайней мере сделать вид, что не заметил их. Настроение сразу упало. Ему стало тоскливо и тягостно. Видеть их вдвоем было так мучительно, что он сам удивился силе этого чувства. Он резко развернулся, намереваясь уйти, но было поздно — они заметили его.

— Александр Федорович! — радостно воскликнула Ленни, давно забывшая о том, что он обидел ее на приеме у Кторова, и бросилась к нему: — Как у вас тут!..

Ей не хватало слов. Она приплясывала вокруг него, и солнечные лучики били из ее сияющих глаз. Он стоял ослепленный этим все поглощающим сиянием, а когда через несколько мгновений зрение вернулось к нему и он снова увидел ее — подпрыгивающую, размахивающую руками — и смог сосредоточиться, новое обстоятельство заставило его изумиться: он потерял слух. Он смотрел на восторженное лицо Ленни и понимал, что она быстро говорит. Только вот — что? Он встряхнул головой. Наваждение рассеялось, и он услышал — нет, не Ленни — Кторова.

— У вас есть полчаса, Александр Федорович? Поводите по территории эту прекрасную девицу, а то мне пора на грим.

И не успели они опомниться, как он повернулся к ним прямой жесткой спиной и зашагал прочь. Ожогин кашлянул.

— Так куда вас повести, мадемуазель Оффеншталь? — хрипло спросил он.

Ленни была смущена.

— Простите, Александр Федорович, вам, наверное, некогда. Я пойду, — пробормотала она.

Он испугался, что она действительно уйдет.

— Нет, нет, не уходите, — поспешно проговорил он. — Я совершенно свободен. Что вы хотите посмотреть?

Ленни хотела посмотреть, как монтируют фильмы, и он, забыв о двух назначенных встречах и необходимости именно сегодня просмотреть счета и подписать несколько договоров на поставку оборудования, повел ее к монтажным. Мимо промчались разноцветные вагончики — вся территория Нового Парадиза была прошита дорожками, по которым раскатывали смешные трамвайчики, развозя киношный люд из конца в конец студии. Ожогин подумал было, не прокатить ли Ленни на таком трамвайчике, но тут же сообразил, что на трамвайчике они доедут до монтажной всего за пять минут, а если идти кружным путем… И он повел ее по еле заметной тропке, вьющейся между соснами, тропке, которая, делая огромную петлю, огибала территорию Парадиза.

Она жадно, глотая от нетерпения слова, расспрашивала, какие камеры используют, и как выставляют свет, и как сушат и проявляют пленку, и на каких монтажных столах работают, и какие новые объективы пришли из Германии, и вообще — как начинался Парадиз и что осталось сделать. То и дело она оборачивалась к нему, глядя снизу вверх горящими глазами, обдавая его теплым светом, задевая рукав его пиджака то плечом, то взлетающей кистью руки. Он отвечал ей подробно, обстоятельно, раздумчиво, вздрагивая от ее прикосновений, чувствуя приливающий к щекам жар и делая над собой громадное усилие, чтобы вникнуть в смысл вопросов. Вдруг она споткнулась о вылезший на дорожку корень сосны и уже летела вниз, грозя распахать землю носом, но он подхватил ее, приподнял, поставил на ноги и, смутившись, отдернул руки. Она не заметила его смущения, как не заметила ни своего несостоявшегося падения, ни его помощи.

— Вы — удивительный человек, Александр Федорович! — воскликнула она, обращая к нему раскрасневшееся от возбуждения лицо.

— Я? — растерялся он, не ожидая такого резкого перехода разговора на его скромную персону. — Самый обыкновенный.

— Да потому что! — с жаром сказала она. — Вот это все… — она развела руками, как бы охватывая одним жестом огромные пространства Парадиза, — …и все это — вы!

— Ну, почему я… — бормотал он, отворачиваясь и пряча от нее жалкое, растекшееся от самому ему непонятных чувств лицо. — Мы все тут… И Василий Петрович, и Нина Петровна, и много…

— Все не считаются, — по-детски перебила она. — Все — это прибавка. Всегда есть кто-то главный. Ведь это ваша идея?

Он кивнул.

— Вот видите. Значит, вы за все отвечаете. — Она помолчала. — Любовные драмы, приключения, полеты в космос… — задумчиво проговорила она. — Я понимаю, Александр Федорович, все это красиво. Но ведь это неправда. Так в жизни не бывает.

— Что не бывает? Любви?

— Не бывает любви, как в кино. Камера неподвижна. Актеры произносят заученные реплики, делают отрепетированные жесты. Их лица подсвечены искусственным светом. Финал известен. Все предсказуемо и потому неинтересно.

— Но это же кино, в нем все условно.

— Неправда! — горячо воскликнула Ленни. — Кино может быть другим! У меня есть пленки. Я ездила несколько месяцев с киноавтоколонной. Мы снимали на улицах, ловили жесты, выражения лиц, спонтанные чувства. Там — жизнь как она есть, жизнь врасплох. И знаете, что получается? Жизнь непредсказуема, но, когда вмешивается камера, выявляется гармония, логика непредсказуемости. Камера, как волшебная палочка, превращает хаос в порядок.

— Это можно придумать, — усмехнулся Ожогин, — и, быть может, даже снять. Но сделать из этого фильму невозможно.

— Почему? Очень даже возможно!

— Да это все поэзия, эфир! А где сюжет? — вскричал Ожогин, задетый разговором.

— Можно придумать что угодно. Что вы все — сюжет, сюжет! А жизнь, по-вашему, готовый сюжет? — И Ленни в сердцах рубанула воздух сжатым кулачком.

— Кино не равно жизни!

— Кино равно жизни!

Вдруг оба разом остановились смутившись. Им стало странно и неловко, что они так разгорячились. С чего бы это? Неужели только кино ввело их в такой раж? Постояв молча несколько секунд, они пошли дальше, не глядя друг на друга.

— Какую же фильму вам хотелось бы снять? — наконец спросил Ожогин.

— Представьте себе человека, который работает оператором на кинофабрике, — начала Ленни рассказывать. — Днем он в павильонах снимает мелодрамы, а ночью, во сне, видит совсем другое кино. Ему снится, что он снимает руки какого-то человека. Руки зачерпывают воду из таза, берут бритву и помазок, наливают в чашку чай, размешивают сахар, гладят детскую головку, покупают у мальчишки газету, хватаются за поручень трамвая, кладут кирпич, разламывают хлеб и так целый день до вечера, когда они снова зачерпывают воду и плещут на лицо. Так в руках воплощается портрет человека. Может быть, оператор снимает руки разных людей и показывает один день жизни города. А утром он просыпается и снова идет на кинофабрику снимать мелодрамы… — грустно закончила Ленни.