Они были одни в музыкальном салоне, она и Филипп. Она подумала, что совсем скоро ей уже больше не придется ни с кем говорить таким женским голосом! Она станет собой, той самой отчаянной девочкой, с длинной косой, с глазами блестящими…

– Господин Доманский – посланник вашего любовника, графа Огинского? – спросил Филипп…

Она сидела за инструментом, он стоял подле.

– Я должна говорить с ним, – повторила она… Все равно надо было говорить неправду!.. Но немножко и правду!.. – Зачем это? Граф давно уже не близок мне. У меня могут быть какие-то другие дела, помимо общей с кем-то постели… Я не хотела бы всю жизнь оставаться твоей содержанкой… – Она замолчала и боялась. Ведь он мог сейчас сказать, что не отпустит ее! Он мог оказаться жестоким. Стоило вспомнить тюремное заключение Рошфора! Но нет, не надо было бояться, она теперь не была одинока. Рошфора вызволили родственники, ее всегда вызволит Михал Доманский…

– Чего тебе не хватает? – Филипп спрашивал просто, в галантных беседах, в галантных письмах так не спрашивают…

– Я хочу быть с вами… с тобой… честной… – А вот и нет, она не хотела быть с ним честной, она всего лишь хотела бежать… – Я не знаю, уеду ли я. Я хочу получить мои деньги. – Она вдруг поняла, что надо говорить, нашлась!.. – Да, Огинскому нужны деньги. Это их конфедератские дела, ты знаешь. А этого Доманского я никогда не видела прежде.

– Я прикажу ему уехать!

– Я обязана вернуть Огинскому деньги. Я должна говорить с этим Доманским, я должна…

– Ты полька? – Он насторожился. Или ей показалось, что он насторожился.

– Может быть, – она ответила, не задумавшись. И прибавила: – Дай мне возможность говорить с ним. Когда деньги будут возвращены графу, тогда, возможно, ты и я… Все может идти по-прежнему…

Она ощущала боль в груди, то кололо, то ныло. Это, конечно же, была такая усталость от бессмысленного разговора… Сидение, хождение, стояние в комнате… Затем вошел Михал, и она тотчас сказала громко и лживо, но князь не должен был понимать, что она лжет, а Михал не должен был сердиться на нее за то, что она лжет…

– Господин Доманский, я пытаюсь убедить князя вернуть деньги графу…

Она не знала, как поведет себя Михал. Если он подвизался на дипломатическом поприще, то он умеет, он должен…

– Огинский прислал вас за деньгами? – спросил князь.

– И за деньгами также, – Михал легко поклонился. – Но более для того, чтобы беседовать с госпожой Елизаветой. Граф Огинский имеет к ней дело, конфиденциальное дело. Он, а также известный вам князь Радзивилл, и являющийся, в сущности, моим патроном, заинтересованы…

– Она – полька? – снова спросил Филипп-Фердинанд…

Теперь они говорили друг с другом, как будто ее здесь и не было…

Видно и вправду Михал, подвизаясь на дипломатическом поприще, приобрел навыки весьма важные. Он вел беседу с князем с достаточной легкостью…

– Я не могу вам сказать, князь, кто эта женщина. Она и сама не знает этого в точности. Я должен говорить с ней подробно…

Конечно, он приобрел навыки! Как-то совершенно неприметно оказалось так, будто многое зависит напрямую от Филиппа-Фердинанда. Михал принудил его, в сущности, и принудил с мягкостью и решимостью в одно и то же время, согласиться, смириться, по сути, с длительной беседой Михала и Елизаветы, беседой, когда они останутся один на один…

* * *

…Малой свечкой она зажигала большие свечи в канделябрах. Она не хотела звать слугу.

– Теперь мы будем друг с другом, – сказала она. – Все, что случалось, покамест мы были порознь, не в счет!

В ее кабинете посверкивали в шкафу корешки книг…

– Не знаю, не знаю… – произнес он, почему-то рассеянно. Она подошла к нему, протянула руки кверху, к его лицу, охватила его лицо ладонями и сказала, скороговоркой:

– Нет, нет, нет! Всегда друг с другом!..

Он улыбнулся и стал целовать ее. Потом легонько подтолкнул ее от себя:

– Нет, не сейчас. Мне надо говорить с тобой.

– Князь не верит мне, – сказала она. А он сказал, что это все равно.

Быстрыми движениями он сбросил шелковый аби и жилет, шитый золотыми нитками. Она смотрела. Он остался в белой рубашке. Видно было, какой высокий и худой. Она потрогала мышцы его живота под этой тонкой тканью батистовой рубашки. Мышцы живота были теплыми, гладкими и немножко мягкими ее пальцам, подавались под кожей, это кожа была теплая и гладкая… Она, конечно, сразу должна была увидеть его тонкие висячие усы, но отчего-то заметила только сейчас.

– Ты уже не бреешься? – спросила она. Он сказал, что ведь подбородок и щеки он бреет.

Она сейчас думала наивно, как девочка, и подумала, что не скажет ему, не расскажет, как болела плохой болезнью. Зачем? Она же выздоровела. Зачем говорить совсем лишнее? Она и не будет говорить…

Она надела простое платье. Франциска застегнула пуговки на спине. Елизавета заплела волосы сначала в две косы, потом расплела две косы и заплела одну. Когда-то она заплетала волосы в косы, в одну или в две…

Потом говорили, будто все длилось много дней, а на самом деле все происходило очень быстро. Жизнь ее снова побежала вперед, резвыми молодыми ногами, помчалась. Это было хорошо. Косые, темные-темные глаза блестели… Он сказал, что с ней хочет познакомиться князь Радзивилл. Она понимала, что Михал говорит не просто так, но все же сказала правду, выглядевшую как проявление кокетства:

– Мне совсем не хочется знакомиться с ним, я разочаровалась в князьях…

– Это важное дело, – сказал он, произнося слова быстро, как юноша, решившийся на авантюру и в то же время желающий, чтобы его речь была небрежной и легкой… – …важное дело…

Она понимала, что это самое «важное дело» все равно будет ей изложено, и, конечно, она будет участвовать в этом деле. Так будет. Да. Но пусть потом это будет…

– Расскажи, где ты был, – попросила она. – Почему ты не спрашиваешь, где была я? Ты любишь меня? Еще любишь?

– Люблю, – отвечал он быстро и небрежно. – Не все ли равно, где ты была. Ты никуда не можешь уйти от меня. Ты не спрашивай, где я был, почему ушел, зачем вернулся. Что это может изменить? Все остается…

Она еще раз посмотрела на него очень пристально. Что-то было в его лице… такое… кажется, не видала прежде… Это были золотые серьги в его ушах. Вдруг его проколотые мочки с серьгами попадали в яркий свет больших свечей и начинали сверкать огоньками…

Он стал рассказывать, что видел много интересного; рассказал, как приехал в Веймар и что Веймар – Афины Германии…

– …у меня было письмо, рекомендательное письмо от барона Франкенбурга, министра готского герцога. В Веймаре я говорил с Виландом, с Гердером[67]и с этим молодым, самым сейчас модным среди печальных дам и восторженных юношей… Гете…