– Но вы знали о действиях Огинского?..

Филипп вмешался в разговор, спрашивая:

– …зачем же допрашивать милочку Бетти, словно преступницу?!.

Горнштайн перестал задавать вопросы персиянке и стал рассказывать сам о поддержке Огинским Барской конфедерации. Алина все же перебила:

– …да я знаю все это! Это было прежде!..

– Говорят, он не отличался храбростью, – заметил Горнштайн.

– А вот это неправда! – громко сказала Алина с искренними интонациями запальчивой девочки-подростка.

– Вы защищаете этого поляка, я буду серьезно ревновать! – провозгласил князь.

Она могла бы отшутиться, но вместо этого проговорила:

– Граф – мой друг. Я не откажусь от искреннего друга даже ради самой страстной любви…

* * *

На самом деле она, слушая рассуждения об Оберштайне, подумала, что стоит в отношениях с князем выговорить себе хотя бы право на это владение. Колебания мучили ее. Получить Оберштайн было соблазнительно, но могли возникнуть препятствия, а какие, она не угадывала. И не лучше ли было бы просто-напросто покончить со всей этой историей, бежать, уехать, снова начать совершенно новую жизнь?.. И все же она написала письмо Огинскому, прося его о срочной высылке денежной суммы, весьма и весьма значительной. Впрочем, выкупить Оберштайн на эти деньги, конечно же, нельзя было, но сам факт денежного взноса должен был произвести на князя определенное впечатление… В письме она уверяла графа, что деньги непременно будут ему возвращены, что это вложение будет выгодно для него. Она, впрочем, не писала, о каком именно вложении идет речь. Она и не очень верила в положительный ответ. Она даже и не хотела положительного ответа и убеждала себя, что как только граф ответит отрицательно, она предпримет все возможное для бегства. И когда вдруг пришел положительный ответ, она растерялась, даже тяжело стало на душе. Граф писал, что не только он, но и некоторые другие лица готовы принять самое живое участие в ее делах и содействовать деньгами ее успехам. Далее следовали разные светские пустяки о балах и салонах, некоторые остроты насчет завсегдатаев салона мадам Жоффрен, а в заключение своего послания Огинский писал о покупке им пары прекрасных пистолетов… «Если судьба приведет меня вновь в ваше общество, мы будем соревноваться в стрельбе в цель, как уже однажды нам довелось, и я буду счастлив оказаться побежденным!..» Такое действительно случилось во время одного пикника…

Она испугалась, получив это письмо, а затем и деньги. Что это могло значить? Огинский часто казался легкомысленным щеголем, но настолько уж легкомыслен вовсе не был. И, конечно, он раздобыл для нее деньги вовсе не в память об их взаимной пристрастности… А зачем? Что значила эта присылка немалой суммы?.. Еще возможно было скрыться, исчезнуть. Она сама не понимала, почему не бежит, почему продолжает надеяться на некий несбыточный вариант, на получение Оберштайна в полную свою собственность, на то, что князь сделает ей этот подарок… И она не бежала, осталась, предоставила князю с триумфом деньги, присланные Огинским…

* * *

И сначала все было замечательно. В Оберштайн она ехала триумфально. Вереница экипажей и ее карета, огромная, сверкающая золотыми пышными завитками, цветными стеклышками, золочеными колесами, запряженная прекрасными серыми жеребцами, обитая внутри красным бархатом, устланная парчовыми подушками. В Оберштайн прибывала правительница. Многочисленные слуги встречали ее с чрезвычайным почтением. Выгрузили и понесли в замок сундуки, отъехали к конюшням берлины. И ей снова, как в самой ранней юности, хотелось с жадностью впитывать, впивать глазами, телом, таким живым, множество впечатлений, дышать, пробовать на вкус, нюхать, осязать, забывать тотчас…

Город и замок показались ей совершенно замечательными, хотя и похожими на все, что она видела прежде. Так же подымались в небо колокольни, и всевозможные башни и множество разноуровневых треугольных крыш, раскидывались округло или прямоугольно площади… Дворец показался ей очень большим, хотя на самом деле она видала дворцы и побольше. Она любила смотреть на дворцы, на причудливое сочленение арок, башен, переходов, окон, лестниц и выступов… Но этот дворец мог считаться ее собственностью! И более всего ей нравился один из внутренних дворов, мощенный ровными каменными плитками и окруженный стенами с круглыми арочными проемами…

Из ее давних спутников приехал с ней в Оберштайн де Марин, сделавшийся своего рода ее интендантом. Она расположилась в покоях, прекрасно убранных. Филипп явился к ней с четками в руках и говорил, что молился о ее заблудшей душе, об умягчении этой души и «этого сердца, которое так любит пребывать в пустоте и пустых обольщениях». Он сказал, что все-таки желает получить подтверждение того, что она действительно является доброй католичкой. Она досадливо сказала, что такого подтверждения представить не может, но…

– …если это так необходимо, я снова приму крещение!..

Однако оказалось, что и это еще не все! Положение законной супруги германского католического государя, каковым являлся Филипп-Фердинанд, требовало немалого числа документов, которые опять же подтверждали бы ее происхождение прежде всего…

– Но у меня нет и не может быть подобных документов! Ни Персия, ни Черкессия, ни Багдад, ни Россия не предоставят мне подобных документов! – Она досадовала. – Ты забываешь о средствах, которые вложены мною в Оберштайн! Разве я не совладелица…

Но он поспешно прервал ее:

– К сожалению, официально – нет! – Выражение его лица словно бы молило о прощении. – Без необходимых документов невозможно оформить купчие должным образом. Но все равно это твой дом!..

Она рассердилась и, чувствуя отчаянный приступ озлобления, схватила со стола поднос, лаковый, с кофейником и тонкими чашками, и швырнула все это на паркет, сознавая, как тривиально она поступает. Хаотический звон и стук успокоили ее несколько.

– Это твой дом, – повторил он. – Я и теперь мечтаю о браке с тобой, но ведь папа никогда не даст мне позволения… И… я хотел бы поговорить с тобой серьезно!.. – Он попытался обнять ее, она отстранилась, вытянула руки вперед, почти толкала его. Он стал просить ее успокоиться.

– Не прикасайтесь ко мне! – крикнула она. Он схватил стул и сел подле мраморного камина. Ей почудилось, что все это уже случалось в ее жизни прежде: какие-то мраморные камины, мужчины, расстегнутые камзолы…

Филипп стал говорить, и для нее это было полной неожиданностью, то есть его слова! Он сказал, что более не верит в сказки о Персии, черкесах и багдадских сокровищах…

– Ты можешь не верить мне, но я люблю тебя горячо, искренно. Я буду делать для тебя все, что только смогу сделать! Не покидай меня! Я никогда не женюсь. Ты единственная останешься в моей жизни. Я положу деньги на твое имя…

Она снова почувствовала досаду. Она вовсе не была скаредной, но он теперь представлялся ей предателем, отвратительным лжецом, подло обманувшим ее!..

– Верните мне хотя бы те деньги, которые я вложила в выкуп Оберштайна!